В доме своем в пустыне
Шрифт:
«Ну что ты скажешь?! — говорила Бабушка. — Этот ребеночек обеспечит нашему Рафиньке заработок на долгие годы».
Поскольку я опасался, что мальчик тоже услышит эти ее предположения, которые она высказывала в полный голос за полузакрытой дверью моей комнаты, я перенес наши занятия к нему домой. Его отец был богатый иерусалимский купец, которого я так никогда и не увидел, а мать — женщина лет тридцати, невысокая и очень тихая. Она заплетала свои темные волосы в косу, свертывала ее, как халу, и закалывала на затылке, а ее губы выглядели так, будто они собирались сказать фразу, которая уже была сформулирована, и отточена, и произнесена про себя, но знали, что она никогда не будет сказана. Тридцать лет прошло уже с той поры,
Она обычно входила в комнату посреди урока, неся маленький поднос с фруктами, два острых ножичка и две салфетки. Наклонялась, ставила поднос на стол и говорила одно только слово: «Пожалуйста».
Из темноты слишком низкого выреза ее платья сигналило белое, подрагивая и прячась, как хвостик лани. Занавеси ее ресниц поднимались и опускались во взгляде, который был слишком долгим, чтобы счесть его коротким, и слишком коротким, чтобы счесть его долгим.
Их фрукты были фруктами богатых людей, и я ел их с удовольствием: багряно-золотые сливы «сомерсет», виноград «гамбургский мускат», совсем не по сезону, маленькие апельсины «кумкват», коричневые груши «вильямс». Рыжая Тетя любит груши, и я иногда прятал одну из них в карман, чтобы она могла разрезать ее перочинным ножом Нашего Эдуарда и съесть, запершись в своей комнате.
Каждый божий день я давал мальчику урок, и каждый божий день его мать входила в комнату, ставила на стол поднос и говорила: «Пожалуйста». Белый проблеск, бархат ее век, тишина шагов, — но я был парень, росший самым наилучшим образом, каким только могут расти мужчины, и эти стыдливые сигналы не пробивали стену моей тупости.
Но однажды она изменила тактику и зашла со своим подносом из-за моей спины. Она шла очень тихо, и я не заметил ее, пока тепло ее кожи не защекотало мне затылок. Она наклонилась между сыном и мной, поставила поднос, и, когда произнесла свое «Пожалуйста», ее левая грудь прижалась к моему правому плечу.
Мы оба оцепенели, но ее грудь не ведала колебаний. Она прижалась к моему телу слишком откровенно, чтобы ошибиться, — точно печать, оставившая мягкую вмятину понимания в моей плоти.
— А сейчас, — сказал я ее сыну, когда она вышла, — я задам тебе большое упражнение по арифметике, и мы посмотрим, сможешь ли ты сделать его самостоятельно.
Он широко распахнул материнские ресницы и тупо посмотрел на меня:
— Но я не могу самостоятельно.
— Ты должен попытаться, — сказал я ему, трогая рукой свое согретое плечо. — Делай медленно-медленно, и я уверен, что у тебя получится. Пиши…
Я выпрямился и, ни секунды не думая, без единой запинки, продиктовал: «…семь помножить на два, отнять четыре, поделить на два, прибавить пятнадцать, умножить на три, поделить на шесть, отнять десять, прибавить восемнадцать, отнять три, поделить на три, прибавить тридцать, умножить на четыре, вычесть двадцать один и прибавить двадцать два».
Он записал мою диктовку и умоляюще посмотрел на меня, словно насмерть напуганный длинной змеей угрожающих цифр, которая выпрыгнула из его предательского карандаша и поползла по белой странице.
— Медленно-медленно, — напомнил я ему. — Не спеши. А самое главное — всё самостоятельно, без посторонней помощи. — Пальцы моих ног, эти хладнокровные молодчики, уже высвободились тем временем под столом из сандалий, словно маленькие Гудини. — Сейчас я выйду из комнаты, а немного погодя вернусь, и мы посмотрим, что у тебя получается.
Представляю себе твою улыбку, сестричка. Я прошел по длинному, темному коридору, миновал две закрытые двери по правую сторону и одну закрытую слева. Я ступал босыми ногами по невидимым следам, которые его мать оставила на полу, и они были
В конце коридора была еще одна дверь, полуприкрытая. Я нырнул в темноту за нею, споткнулся о низкую кровать и упал, кружась, как перышко, ниже, ниже, в блаженный покой ее теплой кожи.
Пальцы одной руки схватили мою правую ладонь и прижали ее пальцы ко рту, который хотел закричать. Ее бедра обхватили мои ребра. Пальцы другой руки провели меня в нее.
— Заполни! — велела она.
И я оказался внутри нее, поднимаясь и опускаясь на окончании своей плоти, изумленный, распираемый смехом, ощущая, как песок заполняет все поры моего тела.
«Вслепую», — прошептал я про себя.
И в этот миг, задыхаясь от смеха и запаха духов, охваченный ее хлопотливой и теплой плотью, я вдруг увидел, что где-то в темноте робко мелькнула полоска света: задохнулась, исчезла, сверкнула снова.
И тогда дыхание мое оборвалось и вернулось, и я снова стал видеть, и мой голос стал голосом, выговорившим быстро и четко: «Сто сорок один».
— Что ты сказал? — прошептала она.
— Сто сорок один. Твой мальчик закончил. Это ответ.
Вот, я рассказал тебе секрет. Историю, которую ты не знала.
«Я встретил ее раньше него, — рассказывал мне Авраам, когда я немного подрос, и стал немного больше понимать, и набрался духу выяснять и спрашивать. — Они тогда гуляли в вади возле каменоломни. Я встретил ее первым, но она досталась ему».
Рыжая Тетя приехала в Иерусалим из Пардес-Ханы и училась в школе медсестер на Сторожевой горе. Школа медсестер как магнитом притягивала многих юношей в Иерусалиме, но у Рыжей Тети ухажеров не было. Рыжие до боли волосы, и белая до изумления кожа, и высокий гладиолусовый стебель ее тела отваживали потенциальных женихов.
Девушка замкнутая и тихая, она любила елизаветинскую музыку и хорошо говорила на английском — языке, который любила. Она нашла работу в канцелярии Верховного комиссара в гостинице «Царь Давид» [76] , «и всякого рода махеры [77] , — рассказывал дядя Авраам, — махеры из Хаганы [78] и махеры из „отколовшихся“ [79] , они хотели, чтобы она подружилась — ты меня понимаешь, Рафаэль? — подружилась с британскими офицерами и шпионила для них, для этих махеров, за англичанами».
76
«Царь Давид» — одна из самых больших гостиниц в Иерусалиме. В ней размещались департаменты администрации и отделы штаба британских вооруженных сил во времена британского мандата в Палестине. Подпольщики Эцеля (см. ниже) взорвали эту часть гостиницы.
77
Махер — человек, обделывающий свои делишки (презр. идиш).
78
Хагана («оборона», ивр.) — подпольная организация еврейской самообороны в подмандатной Палестине.
79
«Отколовшиеся» — военные организации Эцель (аббревиатура от «Иргун цваи леуми» — «Национальная военная организация») и еще более экстремистская Лехи (аббревиатура от «Лохамей херут Исраэль» — «Борцы за свободу Израиля») — вооруженные подпольные организации в подмандатной Палестине, отколовшиеся от Хаганы. Не признавали руководящих органов ишува и выступали за более активные военные действия против британских властей, вплоть до взрывов и убийств.