В доме своем в пустыне

Шалев Меир

И КАК БАБУШКА

И как Бабушка: она тоже не жалит, не нападает, только считает гроши, зудит и скопидомничает, без конца прикидывает шансы и выгоды, собирает банки и баночки, складывает про запас обертки и мешочки, оставляет на окнах клейкие ленты времен Синайской кампании, чтобы не покупать новые для войны в Персидском заливе, и стоит кому-нибудь подойти к ее холодильнику, она тут как тут — немедленно возникает рядом, в сопровождении верного Пенелопы с его суровым черепашьим лицом, и молча становится близко-близко перед дверцей, словно пытаясь собственным телом помешать холоду «зря убежать в воздух».

Вот она: носится кругами и тушит электричество, жужжит меж комнатами и консервирует

фрукты в банках, повторяя при этом: «Ойф нит цу бедарфн, чтобы, не дай Бог, не понадобилось», — и все мы знаем, что это не пустая фраза, потому что никто ведь и впрямь никогда не откроет эти банки и никто не попытается попробовать эти фрукты, ни в день ненастья, ни в хамсинный день.

Год назад, через несколько дней после того, как ей исполнилось сто лет («Веселый стул был необычайно взволнован», — сказала моя сестра), Бабушка почувствовала себя плохо. Обычно Большая Женщина проверяется у одного и того же врача, который годы назад учил медицину вместе с Нашим Отцом, но на сей раз врач этот оказался за рубежом, и пять женщин сели в свою старую «вольво» и отправились в больницу.

— Кто здесь больной? — спросил врач.

— Мы, — ответили все они хором.

— А кому из вас болит? — улыбнулся он.

— Ей, — сказали моя Мать, моя сестра и две мои Тети, указывая на Бабушку.

Ее госпитализировали на два дня, каковой факт был навечно занесен в анналы больницы, а тем временем моя сестра и Черная Тетя, воспользовавшись неповторимым случаем, забрались на антресоль и выбросили оттуда тысячу двести пустых баночек из-под кефира, которые Бабушка хранила там «с прежних времен», то бишь с дней британского мандата.

— Что это значит: мы выбросили этот мусор?! — кричала она на них по возвращении. — Пустые баночки из-под кефира — это мусор?! Их можно вернуть в бакалею и получить деньги!

— В наши дни уже нельзя, мама, в наши дни уже нельзя.

Она села и начала плакать с тем гневом и отчаянием, которые я легко могу себе представить, хотя сам при этом не присутствовал и сцену эту не наблюдал. А вот ее голос, поднимающийся из пучины моих ушей, чтобы напомнить: «И не забудь захватить с собой еду на дорогу, Рафаэль». Даже если это дорога от дома до бакалейной лавки, даже если это дорога от дома до двора каменотеса Авраама, даже если это дорога от дома до запретного парка Дома слепых и даже если это дорога от моего дома в пустыне и до их дома в Иерусалиме. Всегда нужно «захватить с собой еду на дорогу», чтобы не пришлось, не дай Бог, «одалживаться у людей» или — хуже того — «выбрасывать впустую уйму денег», то есть свернуть к забегаловке и купить.

ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ

Через несколько дней после визита Слепой Женщины Авраам послал меня на дорогу ждать «арабского хаджара», то бишь резчика по камню, по имени Ибрагим, который должен был прийти из Абу-Гоша.

Я взбирался вверх по тропе, пока передо мной не распахнулся новый, незнакомый горизонт, уселся там на одну из скал, уставился в то мягкое и далекое место, где земля встречалась с небом, и стал поджидать.

Прошло много времени, а потом вдали появилась дрожащая точка, и, едва различив ее, я вдруг осознал, что вижу ее уже несколько минут. Сначала точка долго покачивалась над горизонтом, потом коснулась его и тогда начала приближаться, светлеть и медленно-медленно отращивать хвост, баламину и две тонкие ноги.

У точки выросли также две головы, одна — обвязанная белой куфией, а вторая — с двумя большими ушами: арабский каменотес и его осел. Я провел их во двор дяди Авраама, и пока гость и хозяин скручивали сигареты и набивали трубки, кляли погоду и расхваливали стальные ленты рессор в английских машинах, из которых получаются самые лучшие в мире зубила, я привязал осла на зеленой траве, которая росла в затененном углу двора, снял с него два седельных

вьюка и налил ему полное ведро воды.

— Видишь, Рафаэль, — сказал Авраам, — это мой друг Ибрагим из Абу-Гоша, о котором я тебе рассказывал. Когда я умру, ты первым делом обязательно пойди к нему. Он высечет дату моей смерти на камне стола, и ты перевернешь его, и это будет мой памятник. Не забудешь, да, Рафаэль?

— Не забуду, — сказал я, глядя на пьющего осла. Когда коровы на выпасе пьют из большой лужи на лугу, поверхность воды всегда покрывается рябью и становится мутной, но этот осел едва прикасался к воде своими мягкими, бархатными губами, и глотки его были такими осторожными, что отражение внутри ведра оставалось неподвижным и казалось, что он не пьет, а лишь целует своего перевернутого близнеца, нежно и любовно.

Я люблю ослов. Я не раз прикидывал, не купить ли мне осла у одного из тех бедуинов, которых я то и дело встречаю в пустыне, и однажды Хамед, наш офицер службы безопасности, привел мне красивого осленка. Я обнял подарок за мохнатую шею, вдохнул аромат его шкуры, погладил по затылку, но не взял, потому что в моей маленькой квартире недостаточно места, чтобы содержать и растить там осла.

У ослов и лошадей запах приятный, а у собак и кошек — наоборот. Я стоял рядом с Ибрагимовым ослом и почесывал его каменный лоб, пока ослиный запах не прилип к кончикам моих пальцев. А потом Авраам подал мне неприметный знак приблизиться, и я пошел прислуживать двум взрослым мужчинам.

— Сделаешь нам чай, да, Рафаэль?

Я быстро вскипятил чайник на жаровне, сполоснул две маленькие, толстые стеклянные чашки, как делал это он — подушечкой большого пальца и кипящей водой, а затем заварил и подал им крепкий сладкий чай. Ибрагим покачал головой и улыбнулся мне, и Авраам увидел это и улыбнулся тоже. Я знал, что он доволен, и озноб удовольствия прошел по моему телу. Я отступил, уселся в стороне, около осла, и стал смотреть на них.

Мужчины покурили, выпили и поговорили о разных мелочах: об урожае маслин в этом году, о Бен-Гурионе, о заработках строительных рабочих, — а под конец Авраам высказал свою просьбу, Ибрагим задал несколько вопросов, и оба они, как в церемонной детской игре, вытащили огрызки карандашей, каждый из-за уха другого, послюнили их кончики и записали всякого рода маленькие синие цифры на ногтях пальцев.

Потом они выпили еще чашку чаю, и Ибрагим поднялся, и откозырял, и сказал Аврааму: «Алла раси [105] » — и повернулся, чтобы уйти. Он потрепал меня по голове, оседлал осла и вернулся в свою деревню, а через несколько дней приехал снова, в маленьком разбитом грузовичке, с тремя усатыми парнями, в лицах которых нетрудно было угадать черты самого Ибрагима в молодости, ибо они были в точности похожи друг на друга и на него самого, как были похожи друг на друга те три каменные плиты, которые они привезли, привязав их ремнями и проложив старыми одеялами, чтобы защитить от дорожной тряски.

105

Алла раси — букв, «на мою голову», т. е «под мою ответственность» (араб.).

«Смотри, смотри, Рафаэль, какой камень! — возбудился Авраам. — Царь камней. Не слишком твердый и не слишком мягкий, не слишком светлый и не слишком в прожилках».

Трое сыновей Ибрагима выгрузили каменные плиты из кузова, и Авраам осторожно постучал по камню дубовой рукоятью своего молотка. «Совсем здоровый камень, — сказал он. — Послушай, как он звучит, весь цельнотелый».

И тут он сказал мне свое «смотри, смотри, Рафаэль», взял ведро воды и плеснул на одну из плит. Я уже не раз видел, как свершается чудо встречи воды и камня, но, как и всякий раз, снова пришел в восторг.