В доме веселья

Уортон Эдит

Она стояла молча, отвернувшись от него, глядя на по-осеннему пустынную аллею. И вдруг страх овладел ею — страх за себя, страх перед ужасной силой искушения. Все ее прошлые слабости представились ей назойливыми сообщниками, влекущими ее на путь, давно исхоженный. Лили быстро повернулась и протянула руку Дорсету:

— Всего хорошего… я сожалею… но ничего не могу поделать.

— Ничего? Ах, не говорите так! — вскричал он. — Воистину, вы бросаете меня, как и другие, вы — единственное существо, которое могло бы спасти меня!

— Прощайте, прощайте, — повторила она поспешно и, уходя, услышала, как он кричит в последней мольбе:

— По крайней мере, вы позволите мне увидеть вас еще раз?

Лили, оказавшись во владениях Гормеров, заспешила через лужайку к недостроенному дому, полагая, что хозяйка озадачена ее отсутствием, и, вероятно, не безропотно,

ибо, как и многие непунктуальные люди, миссис Гормер не любила, когда ее заставляли ждать.

Дойдя до аллеи, ведущей к дому, Лили увидела, как внушительный фаэтон с парой гнедых, высоко поднимающих ноги, исчезает за кустами у ворот, а на пороге стоит миссис Гормер с широким лицом, светящимся только что пережитым удовольствием. При виде Лили свечение окрасилось чуть смущенным румянцем, и миссис Гормер легкомысленно засмеялась.

— Вы заметили мою гостью? — спросила она. — Ой, я думала, что вы возвращались по главной аллее. Это была миссис Джордж Дорсет, она сказала, что заскочила на минутку, по-соседски.

Лили встретила это заявление с обычным хладнокровием, хотя, знакомая с идиосинкразиями Берты, вряд ли отнесла бы к их числу добрососедский инстинкт, и миссис Гормер, с облегчением заметив, что Лили не удивилась, сообщила уже с непритязательным смехом:

— Конечно, на самом деле она явилась из любопытства. Мне пришлось водить ее по всему дому. Но она была само радушие — никаких претензий, вы же понимаете меня, и так хорошо воспитана: я вполне могу понять, почему все находят ее такой привлекательной.

Это удивительное событие, слишком уж подозрительно наложившееся на встречу с Дорсетом, чтобы рассматривать его как случайное, немедленно зародило в душе Лили смутное предчувствие. Добрососедство не входило в привычки Берты, еще менее ей было свойственно заигрывать с кем-либо, не входящим в непосредственный круг ее общения. Она всегда и последовательно игнорировала искателей ее общества из чуждого ей мира или же признавала отдельные личности, но только если ей это было выгодно, и сама капризная природа ее снисходительности, насколько Лили была осведомлена, придавала ей особую ценность в глазах лиц, которых она отличала. Лили видела это и сейчас в нескрываемом самодовольстве миссис Гормер, и в счастливой неуместности, с которой на следующий день, да и потом, она цитировала мнения Берты и размышляла о происхождении ее платья. Все тайные амбиции, которые природной праздностью миссис Гормер и ее окружения хранились под спудом, теперь проросли, осиянные дружеской инициативой Берты, независимо от мотивов, на то ее подвигнувших. Лили понимала, что, если продолжение последует, оно, скорее всего, повлияет на ее собственное будущее самым пагубным образом.

Лили ухитрилась сократить пребывание у своих новых друзей, посетив несколько знакомых, приобретенных столь же недавно, и по возвращении после этих, в общем-то, удручающих визитов немедленно заметила, что влияние миссис Дорсет все еще реяло в воздухе. Были взаимные визиты, чай в загородном клубе, встреча на охотничьем пикнике, даже ходили слухи о предстоящем обеде, которые Матти Гормер с неестественной осмотрительностью старалась исключить из бесед, если в них участвовала мисс Барт.

А мисс Барт уже планировала возвращение в город после прощального воскресенья с друзьями; с помощью Герти Фариш она нашла небольшую гостиницу, где можно будет перезимовать. Гостиницу на окраине модного района, где цена за несколько квадратных футов, на которых она расположится, значительно превышала ее возможности, но она уже нашла оправдание своему пренебрежению районами похуже: мол, в ее случае самое главное — создать впечатление благополучия. На самом деле, пока ей хватало средств, чтобы заплатить за неделю вперед, она и представить себе не могла, как можно впасть в существование, подобное жизни Герти Фариш. Лили никогда не была так близка к краю несостоятельности, как сейчас, но могла, по крайней мере, оплатить недельный счет за гостиницу, уладила самые серьезные из ее предыдущих долгов с помощью денег, полученных от Тренора, и по-прежнему могла рассчитывать на кредит. Однако положение ее было не столь утешительным, чтобы убаюкать до полного безразличия к нему. Ее номер с убогим видом на землистые кирпичные стены и ржавые пожарные лестницы, пища, поглощаемая в одиночестве в сумрачном ресторане с перегруженным лепниной потолком и вездесущим запахом кофе, — все материальные неудобства, которым только предстояло считаться привилегиями, когда Лили и их лишится, все более настойчиво возвращали ее мысли к советам миссис Фишер. И нетрудно было догадаться, что в результате ей придется женить на себе Роуздейла. А укрепил ее в этом неожиданный визит Джорджа Дорсета.

Она обнаружила

его в первое же воскресенье после возвращения в город в своей узенькой гостиной. Он метался по комнате взад и вперед, представляя серьезную опасность для тех немногих безделушек, которыми Лили пыталась скрасить плюшевое убранство. Но ее появление, казалось, усмирило его, и он сказал кротко, что пришел не для того, чтобы беспокоить ее, и что он просит только позволить ему посидеть с ней полчасика и поговорить на любую тему. Само собой разумелось, что тема может быть только одна — он сам и его убожество — и что необходимость в ее сочувствии привела его сюда. Но он начал расспрашивать о ее делах с претензией на заинтересованность, и когда получил ответ, она впервые увидела слабый проблеск озабоченности ее положением сквозь непроницаемую поверхность его эгоцентризма. Возможно ли, что это дряхлое животное, ее тетя, и в самом деле лишило ее наследства? То, что она живет сейчас одна, — это потому, что больше не с кем? И что, доход ее действительно столь мал, чтобы только продержаться до получения этой жалкой доли? Способность к сочувствию у него была почти атрофирована, но он страдал так сильно, что на мгновение ему открылась значимость чужого страдания, и Лили поняла, что почти одновременно он нащупал, каким образом ее собственные горести могут пойти ему на пользу.

Когда чуть позже она отпустила его под предлогом, что должна собираться к обеду, он помедлил на пороге и выпалил:

— Какое же это утешение, скажите, что позволите увидеть вас снова…

Но на такое откровенное требование невозможно было согласиться, и она ответила с дружеской уклончивостью:

— Простите, но вы сами знаете, почему я не могу вас видеть.

Он покраснел до бровей, захлопнул дверь и стал перед ней смущенный, но все еще настойчивый.

— Вы знаете, это в вашей власти, если бы вы только смогли, если все изменится, и это зависит только от вас — изменить все. Одно слово, и вы сделаете меня счастливым.

Их глаза встретились, и на какое-то мгновение она задрожала от близости искушения.

— Вы ошибаетесь, я ничего не знаю и ничего не видела! — воскликнула она, пытаясь силой повторения воздвигнуть барьер между собой и опасностями, ее подстерегающими, и когда он, уже уходя, простонал:

— Вы жертвуете нами обоими! — она продолжала повторять, как заклятие:

— Я ничего не знаю, абсолютно ничего.

Лили редко встречала Роуздейла со времени познавательной беседы с миссис Фишер и в этих двух или трех случаях явственно видела, что выросла в его глазах. Без сомнения, он по-прежнему восхищался ею, и она была уверена, что от нее самой зависит, доводить ли это восхищение до точки, когда оно перевесит советы благоразумия. Задача не из легких, но столь же трудно было ей долгими бессонными ночами размышлять о вполне недвусмысленном предложении Джорджа Дорсета. Нет, ответить низостью на низость она никак не могла, даже брак с Роуздейлом казался Лили меньшим из зол, а иногда — единственным достойным решением ее бедствий. Хотя она не давала воображению уноситься дальше помолвки, все прочее тонуло в дымке материального благополучия, в котором личность благодетеля милостиво оставалась расплывчатой. Она познала в долгих бдениях, что существуют определенные вещи, о которых лучше не думать, некие смутные полуночные образы, которые должны любой ценой быть изгнаны, и один из них — образ ее самой в качестве жены Роуздейла.

Керри Фишер, войдя в силу, которой была откровенно обязана успеху Браев в Ньюпорте, сняла на осень домик в Таксидо, и туда Лили отправилась в воскресенье после визита Дорсета. Хотя уже было время обеда, когда она появилась там, хозяйка еще отсутствовала, и освещенный камином тихий домик повеял на нее покоем и привычностью. Вряд ли подобные эмоции навевались обиталищем Керри Фишер когда-либо прежде, но по сравнению с миром, в котором теперь жила Лили, там царили покой и стабильность — даже в расположении мебели или уверенной компетентности горничной, проводившей ее в спальню. В конце концов, нетрадиционное поведение миссис Фишер было лишь поверхностным отклонением от унаследованных социальных символов веры, тогда как манеры в кругах Гормеров представляли собой первые попытки сформулировать для себя подобные убеждения.

Первый раз после возвращения из Европы Лили оказалась в благотворной атмосфере, и немедленно пробудились знакомые ассоциации, так что, спускаясь по лестнице в обеденную залу, она чуть ли не ожидала встретить старых знакомых. Но надежды тут же рассеялись, стоило ей подумать о том, что именно друзья, ей не изменившие, воздержались бы от подобной встречи, и потому она почти не удивилась, найдя у камина мистера Роуздейла, который совсем по-домашнему сидел на корточках перед маленькой дочкой хозяйки.