В доме веселья
Шрифт:
— Только одно: ведь то же самое предлагал мне Гас Тренор, и я больше не смогу быть до конца уверенной, что правильно понимаю простейшие деловые соглашения. — Однако, сообразив, что в ответе чувствуется оттенок недоверия, Лили прибавила еще более приязненно: — Нет, я вам очень признательна за доброту, я вам очень благодарна. Но я просто не могу пойти на деловое соглашение, потому что не в силах дать вам никаких гарантий после уплаты долга Гасу Тренору.
Роуздейл слушал ее безмолвно, казалось, он ощутил безнадежность в ее голосе, но не в его силах было принять это как точку в отношениях между ними.
И молчание этого человека совершенно ясно поведало Лили о том, что творилось у него в голове. Лили видела, что, как ни туманны для Роуздейла причины ее непреклонности,
Зная все это, Лили понимала, что он женился бы на ней немедленно, при условии, что она помирится с Бертой Дорсет. И на этот раз устоять против искушения было не так легко, ибо мало-помалу волею обстоятельств ее неприязнь к Роуздейлу таяла. Нет, она не исчезла совсем, но льдина то и дело давала трещины, по мере того как Лили узнавала разные стороны его характера: грубоватое великодушие, какую-то беззащитную чувствительность, которая, похоже, бурлила под жесткой коркой материальных амбиций.
Увидев по ее глазам, что разговор окончен, он вытянул руку, жестом выражая тот безмолвный конфликт, который переживала его душа.
— Только скажите, и я вознесу вас над всеми, туда, где вы будете вытирать об них ноги, — заявил он.
Ее удивило и тронуло то, что новая страсть не повлияла на его прежние жизненные принципы.
Этой ночью Лили не стала принимать снотворное. Лежала без сна и все разглядывала свою теперешнюю жизнь в том беспощадном свете, в котором жизнь эта предстала после визита Роуздейла. Отказавшись от предложения, которое он так явно готов был возобновить, не принесла ли она жертву одному из тех абстрактных понятий о чести, которые можно отнести к моральным условностям? Какие долги могут быть у нее перед общественным порядком, который обвинил ее и покарал без суда и следствия? Она ни слова не сказала в свою защиту, она была невиновна в преступлении, за которое ее наказали, и это напрасное осуждение, казалось, могло обелить использование ею сомнительных средств, дабы вернуть ей честь и утраченные права. Берта Дорсет во имя собственного спасения не побрезговала тем, чтобы уничтожить Лили откровенной ложью, почему же она должна колебаться и не использовать то, что судьба послала ей в руки? В конце концов, половина вины за бесчестье лежит на имени, причастном к нему. Если это шантаж, то он возмутителен, однако стоит объяснить, что никто не пострадает и все несправедливо отнятые права будут восстановлены, — и лишь самый бездушный формалист не сочтет такую защиту безвинной.
И у Лили было столько неоспоримых доводов в пользу такой защиты — застарелых личных бед: несправедливость, утрата всего, отчаянное желание освободиться от деспотии общества. Горький опыт показал ей, что она не обладает ни способностями, ни моральным упорством, дабы начать жизнь заново, трудиться рядом с другими трудящимися, не замечая мелькающий в стороне мир роскоши и удовольствий. Она больше не могла винить себя за эту несостоятельность, и, наверное, ее вина была меньше, чем она думала. Наследственные склонности в сочетании с прежним воспитанием соединились в узкоспециальный продукт, каковым она и была: организм, беспомощный вне своей ограниченной среды обитания, словно актиния, сорванная с морского камня. Она была создана, чтобы украшать и восхищать, — для чего же еще природа разворачивает розовый лепесток или раскрашивает грудку колибри? И ее ли вина в том, что чисто декоративная миссия в человеческом обществе не так легко и гармонично выполнима, как в дикой природе? Что она может быть затруднена материальными потребностями или усложнена моральными угрызениями?
Именно эти две противоположные силы и боролись в ее душе долгой бессонной ночью, а наутро
Она допоздна пролежала в постели, не притронувшись к кофе и яичнице-глазунье, которые просунула в ее узкую дверь дружелюбная служанка-ирландка. Лили раздражали и уютные деловитые звуки дома, и крики и грохот, доносившиеся с улицы. Неделя безделья вынудила Лили обостренно ощутить эти маленькие неудобства жизни в пансионе, и она изнемогала от тоски по другому — сияющему, роскошному — миру, механизм которого так бережно производил смену декораций, что одна сцена совершенно незаметно перетекала в другую.
Наконец она встала и оделась. С тех пор как ее уволила мадам Регина, Лили день-деньской бродила по улицам: ей хотелось держаться подальше от чуждой ей беспорядочной жизни пансиона, а также она надеялась, что физическая усталость поможет ей уснуть. Но, оказавшись на улице, Лили не могла решить, куда ей пойти, потому что после увольнения ей было неловко видеться с Герти, а в гостеприимстве кого-нибудь еще она была не очень-то уверена.
Утро было резкой противоположностью вчерашнему дню. Холодное серое небо грозило дождем, сильный ветер взметал и носил вихри пыли вдоль по улицам. Лили шла Пятой авеню к Парку, надеясь найти укромное место, чтобы присесть, но ветер пронизывал насквозь, и после часа бесплодных скитаний под хлещущими ветками усталость взяла свое, и Лили нашла приют в ресторанчике на Пятьдесят девятой. Она не была голодна и собиралась обойтись без ланча, но слишком утомилась, чтобы дойти до дома, а длинные ряды белых скатертей выглядели снаружи так заманчиво.
Зал был полон женщин и девушек, слишком увлеченных быстрым поглощением чая с пирогом, чтобы заметить ее появление. Гул пронзительных голосов отражался от низкого потолка, оставляя Лили запертой в маленьком кругу тишины. Внезапно она почувствовала острую боль своего бесконечного одиночества. Глаза ее ощупывали лица вокруг, мечтая встретить участливый взгляд, некий сигнал сочувствия к ее беде. Но озабоченные женщины с землистыми лицами, с сумками, блокнотами и свернутыми в трубочку нотными тетрадями были поглощены собственными делами, и даже те, кто сидел в одиночку, были заняты — пробегали глазами корректуру или пожирали взглядом журнал, наспех прихлебывая чай. Одна Лили была как будто выброшена на мель, бесполезная и бездеятельная.
После нескольких чашек чая и порции тушеных устриц ее сознание прояснилось, а мысли оживились, когда она снова вышла на улицу. Лили поняла, что вот сейчас, пока она сидела в ресторане, в ней помимо воли созрело окончательное решение. Благодаря этому открытию она ощутила некую иллюзию деятельности — ее бодрила мысль о том, что у нее есть причина торопиться домой. Чтобы продлить это приятное ощущение, Лили решила пойти пешком, но расстояние было так велико, что она то и дело бросала тревожные взгляды на уличные часы, встречавшиеся по пути. Одним из удивительных открытий ее безработного состояния было то, что времени, когда оно предоставлено самому себе и не заполнено конкретными делами, нельзя доверять — оно движется непостижимым образом. Обычно оно ползет, но как только ты поверишь в это и станешь рассчитывать на его медлительность, время вдруг срывается на невообразимый дикий галоп.
Правда, дойдя до дома, Лили отметила, что час еще достаточно ранний и можно присесть отдохнуть несколько минут, прежде чем приступить к исполнению задуманного. Оттяжка не слишком поколебала решимость Лили. Внезапно открывшаяся ей внутренняя сила одновременно страшила и возбуждала — она видела, что все будет легче, гораздо легче, чем она представляла себе прежде.
В пять часов Лили встала, открыла дорожный сундук и вынула из-под платьев запечатанный сверток. Вопреки ожиданиям, ни единый нерв в ней не дрогнул, когда она взяла сверток в руки. Лили словно была закована в крепкую броню безразличия, как будто неистовым усилием воли удалось наконец привести в оцепенение утонченные чувства.