В двух километрах от Счастья

Зверев Илья Юльевич

Сократив строительство гидроэлектростанций и получив ту же мощность с электростанций тепловых, страна не только сэкономит деньги, но и выиграет время.

Еще до опубликования контрольных цифр нового плана, еще до введения в обиход самого слова «семилетка» страна уже знала, каким будет главное направление в ее энергостроительстве. Стало быть, тепловые электростанции, особенно те, которые работают на газе и жидком топливе, займут главенствующее место в балансе энергетической семилетки.

Энергостроителю дано завидное ощущение причастности ко всему

сущему в стране. Никто, пожалуй, кроме пахаря и шахтера, не может с таким правом сказать, что работает на весь народ. Если уголь — хлеб промышленности, то электроэнергия — ее кровь. И, по верному слову одного из многих счастьинских собеседников, «человек, зажигающий свет, никому не чужой».

Как же они работают сегодня, эти родные всем люди, энергостроители? О чем они думают, над чем бьются, как мечтают? В том самом Старобешеве, где тоже строится сейчас электростанция, Паша Ангелина сказала мне когда-то: «Чтобы узнать вкус ключевой воды, не нужно выпить всю криницу, достаточно одного глотка». Вот и сейчас мне показалось, что встречи на одном участке энергостроительного фронта, в новорожденном городке Счастье, помогают постичь то главное, чем живут все его бойцы…

1958

ГОСУДАРСТВЕННЫЕ И ОБЫКНОВЕННЫЕ СООБРАЖЕНИЯ САШИ СИНЕВА

Знакомство. Ну, пожалуйста, можем поговорить. Только мне не понравилось, как вы с Петром Петровичем говорили. Чересчур гордо. Может, вы не понимаете, кто такой Ивашечкин?

Сколько в Советском Союзе писателей? Тысячи четыре? А таких турбинистов, как Ивашечкин, в Советском Союзе, может, тридцать, может, тридцать пять. И каждый у нас знает, кто такой Ивашечкин, спросите на Змиевской ГРЭС, или на Кемеровской, да на любой… А вас, например, я не читал.

Чтоб вам было ясно. Ивашечкин понимает турбину, он все видит и чувствует каждую сотку. Он мог бы быть каким угодно, и его бы все равно считали богом. А он еще какой человек! Вы его жену, Шуру, не знаете? Да она немножко заикается.

Я вам, как писателю, расскажу… Сначала они встречались просто так. Говорят, Петра Петровича сильно любили женщины, и он ни одну не пропускал. Его спрашивали: «Что ж ты не женишься?», а он говорил: «Зачем мне хомут?» Вот у них с Шурой на Зуевке тоже что-то было. Потом прошло.

И вдруг случилась беда: она упала. И с небольшой высоты, кажется с пятой отметки. Но плохо упала. Какое-то получилось сотрясение, и она перестала говорить, боялись, что она даже помешалась. Лежит и молчит. А он тогда уже был на другой ГРЭС, на Мироновке.

Услышал, взял отпуск на один день. И ему не посмели отказать, хотя это было перед самым пуском. Приезжает, а она в больнице. Говорят: «Выписать можно, но кто ж ее заберет, она детдомовская». И он перевез ее к себе и нанял одну старушку, чтобы ухаживала.

Турбинисту очень трудно отлучаться со стройки. Бригадиру просто невозможно. Но Петр Петрович прямо сказал: «Мне надо». Он возил

ее в Харьков, и в Ленинград, и в Москву. Сначала профсоюз дал денег, потом еще из фонда директора. Все они проездили — и безрезультатно. Потом оказалось, есть в Москве один профессор. Только к нему большая очередь. А если он возьмется лечить, то после операции ему надо дать пятьсот рублей в конверте. Я не понимаю, как это может быть, чтоб здоровье человека зависело от денег!

Ну, Петр Петрович все продал, что имел (а имел он только кое-что из одежды: человек же легкий, и все в разъездах, и погулять любил). Но бригада собрала еще по пятьдесят рублей с человека. Старыми деньгами.

Профессор был сволочь, но дело знал. И Шура в конце концов заговорила. Потом почти совсем отошла. Только заикается немного, и на стройке ей работать нельзя.

Но такая у них любовь с Петром Петровичем! Я такой любви не видел и в книжках не читал. Она на него смотрит. И он на нее смотрит… У нас с Тамарой никогда так не было.

Что говорил учитель. Мой учитель Иван Иваныч Загоруйко говорил: «Наша работа не терпит горячих, не терпит холодных, не терпит средних». Правда, здорово?

Свое имя. Вот скажите, прав я или нет? К нам в бригаду пришел один парень. Абдумомунов Абдукадыр. Он киргиз, но женился на здешней девочке, на Нине Кирпонос. И вот ребята стали его звать Ваней.

Я говорю: «Неправильно, у человека есть свое имя». «Да, — говорят, — трудное, язык сломаешь». А вы ничего, потренируйтесь дома. А то получается, вроде ему к нам подлаживаться надо. Вроде мы уважения ему не хотим оказать.

О столовой. Вы заметили, у нас на атомной в столовой один общий зал. И в поселковой тоже. По-моему, это хорошо. А то на других стройках, где я был, есть еще такие особые зальчики для начальства. Там и скатерти вместо клеенки, и официантка, и разные блюда, которых в меню нет. А у нас: вот ты ешь борщ, и вот ест борщ главный инженер. Так правильнее.

Субординация. Я еще хотел об этом. У меня тетка работает в Академии наук, по жилищно-бытовому обслуживанию. Я был в Москве, как-то зашел к ней на работу. А она разные бумажки регистрирует, напоминания насчет квартплаты. Смотрю, в одних бумажках обращение «глубокоуважаемый», в других «многоуважаемый». «Почему?» — спрашиваю. «У нас в отделе, говорит, так полагается: академикам пишем „глубокоуважаемый“, а разным профессорам и там доцентам — просто „уважаемый“. Такая у них такса.

„А вдруг, — спрашиваю, — какой-нибудь член-корреспондент умнее какого-нибудь академика?“

Необходимое условие. На Старобешевской ГРЭС был у нас Митя Богданов. Тоже такелажник, как я. Но не такой, повыше классом. Там что-то случилось на мостовом кране, и груз, вместо того чтобы вираться, стал майнаться. И с пятидесятиметровой высоты кэ-э-к пошел вниз. Представляете?

А груз был пароперегреватель. Здоровенный, на сорок тонн! Ну, сейчас грохнет! Мы брызнули в сторону, чтоб не зашибло.