В её стране родятся тучи
Шрифт:
Аристарх привёл всю компанию в длинное, сложенное из цельных круглых бревен диаметром примерно в локоть здание. Судя по пропитавшим старое дерево запахам, оно служило трапезной уже не один десяток лет. Но сразу в обеденный зал люди и драконы не попали, священник завел их в небольшую комнату с несколькими столами и старыми, но надежными шкафами резного дерева.
Повинуясь скупому жесту священника, Асвер подошел к одному из столов и начал выкладывать прячущийся в "пространственном кармане" арсенал. Было того арсенала, по правде говоря, немного — из-под левой полы куртки, позерства ради скрывая манипуляции со спрятанным от глаз измерением, парень вытащил тускло поблескивающий потертым воронением тяжелый пистолет. Левой рукой забравшись под правую полу куртки, парень вытянул на свет умеренно потертый револьверный карабин. И наконец сзади, якобы из-за ремня джинсов, был извлечен верный клинок кукри. Патроны выкладывать Асвер не стал — по большому счету, бесполезны они без оружия, да и речи про них не было. Сдвинув арсенал на край стола, молодой оборотень отошел на пару шагов в сторону и с интересом приготовился наблюдать, что же используют в качестве оружия новые спутники.
— Гостеприимство и терпимость есть добродетели, и мы в своей обители принимаем всех страждущих. От вас же, в качестве благодарности гостя, мы ожидаем следования уставу. Это не то, чтобы обязательно, но нарушать традиции будет очень плохим тоном.
Они спорить не стали — лишь бы дед успокоился. Кто повязал платки на манер крестьянок, кто как банданы. Вера с белыми волосами стала походить на старушку, разве что не сутулилась. Лина, желая хоть как-то выразить свою бунтарскую природу, прошептала:
— Ролевая программа по знакомству с бытом монахов времён Домостроя входит в стоимость путёвки! Успокойтесь, никаких физических и умственных работ вы не будете совершать, зато каждому выдаётся сувенирная ряса!
Трапезная, по сути, являлась светлым обеденным залом с религиозной настенной росписью — по планировке это был обычный "свадебный стол" буквой П, не покрытый скатертью и со скамьями — стулья были только во главе стола. Чего у священников не отнять — кормили они вкусно. Просто хорошо готовили или от усердной молитвы — мне не было разницы, а луковый суп, мягкий хлеб с твёрдой корочкой, несолёное мясо и картофельное пюре удались на славу. Занимая свой рот пищей, Аристарх подозвал старого монаха, терпящего голод, чтобы зачитать гостям текст из затёртой книги.
Место Асверу досталось почти в самом начале стола, рядом с Анной. То, что она практически не среагировала на обращение Аристарха, который прямым текстом обозначал нежданных гостей как драконов, напяливших человеческие облики, нешуточно отвлекало хоррианца. Хотелось более-менее точно выяснить причину такой избирательности, но болтать во время приема пищи, дополнительно сопровождающегося чтением исторически-религиозных текстов было сильно невежливо. Потому Асвер лишь слушал, интереса ради переводя растянутые описания, зачитываемые немного странной манерой построения фразы, в сухой конспект событий, да отдавал должное вкусу и качеству пищи, приготовленной монахами, и наверняка имеющей благословение по всем правилам христианских традиций. Качество было весьма достойное, явно благодаря натуральным продуктам (описаниям синтетической еды что от мастера Илафа, что от его племянников, братьев-семуран Асвер не особо верил), а благословение никак не давало о себе знать — ни приливом сил, ни какими-то негативными воздействиями на враждебную роду человеческому сущность.
* * * Отрывки из книги "Косино. Маленький уголок моей родины.", О. И. Трифиленкова * * *
История Древней Руси этого периода представляет собой печальную картину диких раздоров. Удельные князья борются друг с другом. Брат восстает на брата, нередко дети поднимают оружие на отца, отец на детей. Так протекают два столетия. Редко проходит год, о котором не сказала летопись: "бысть сеча зла". С умножением удельных князей положение ухудшилось. Уже совершилось убийство Святополком Окаянным святых князей Бориса и Глеба, уже растерзали киевляне своего святого князя Игоря…
В то смутное время в стольном городе Киеве делами своими прославился витязь Букал. "То прозвище было ему, а имя Вукол. Носить христианское имя он был недостоин и прозвище шло к нему лучше. В отваге с Букалом сравняться едва ли кто мог, но и лютость его безгранична была: он страха не знал, но и чуждо ему сострадание было. Без боли душевной и жалости в сердце разил он мечем и юных и старых, секирой рубил он детей и их матерей беззащитных… Букала корысть одолела: как тянет магнит железо к себе, и буйного витязя так привлекала добыча. Князь сильный — был друг для него, бессильный — источник наживы богатой: не шел он за правое дело и не был он верным слугой одного господина. А в редкое время затишья войны, был не прочь и заняться разбоем. В один из далеких походов Букал занемог. От передних рядов он отстал: и сила и бодрость ему изменили. А вот и совсем потерял он из глаз военную рать неспокойного князя. Леса, да болота кругом, не слышны военные клики… Собрал он последние силы, хлестнул своего боевого коня, но тут голова его закружилась, на землю упал он как мертвый… Когда он очнулся, то ветер лишь воет, да сосны качает; коня уже нет, и темная ночь наступила… И слышны вдали волков завыванья, урчание медведя… Голодная смерть впереди, или зверя лесного терзанья… Вспомнил забытого Бога Букал, вспомнил всю жизнь свою грешную и начал молиться… Но вот больной ли то бред головы, воспаленных ли глаз то обман, — вдали промелькнул огонек! Забилось надеждою сердце Букала, пытался он встать и пойти к огоньку, слабых сил не хватало. Совсем изнемогший к утру дополз он до двери хижины бедной и малой, в дверь стучится и молит: "Спасите ради Христа!".
Отворилась дверь и слышит он ласковый голос старца седого, и кроткие очи глядят на него. "Благослови тебя Боже, неведомый путник! Войди в мою хату, как в родственный дом! Коль наг ты — тебя я одену, а страждешь — тебя успокою!".
И долго и тяжко был болен Букал. Но старца заботы, молитвы, любовь во Христе, к жизни его возвратили. Но боле того: он спасся от смерти духовной. Тот старец — священник, не снесший позора родной стороны и храмов Христа разоренья. Он скрылся от бури войны и заветов попранья Владимира, князя святого, в леса непроходные, в место безлюдно и выстроил церковь себе в честь и славу Царицы Небесной. Безвестный, он тут молился за Русь, да вера Христова в ней вновь воссияет.
И старца заботы и кроткие слова очистили сердце Букала. "Я Бога забыл, но час вразумленья настал. Ты, старец святой, пред ликом Пречистыя Девы, мое покаянье прими!". Вошли они в церковь, что старец священник в хижине бедной руками своими устроил. Она и бедна и мала; из дерева утварь, сосуды… Все просто, убого, да Богу приятно.
Окончилась исповедь…
"Хоть тяжко грехов твоих бремя, духовный мой сын, но и милость Господня безмерна! Мои наставления ты не забудь и исполни — соделай плоды покаянья достойны".
"О добрый ты пастырь, мой дважды спаситель, — воскликнул Вукол, — пред ликом Пречистыя Девы обет я даю удалиться в пустыню и Бога молить за себя, за Отчизну, чтоб правды народ не забыл, не погиб, как былиночка в поле".
И старец священник молебную песнь совершил, да примет обет Пречистая Дева заблудшей овцы, вернувшейся в стадо…
Простился со старцем Вукол, пошел выбирать себе место для жизни пустынной вблизи Косина, как прозывалось то место, где спасся от смерти Букал и душой возродился. У быстрой, красивой реки, на холме, средь дремучего бора ему полюбилось место. Безвестным пустынником зажил он тут, постом и молитвою к Богу греховную жизнь заглаждая. Не столько за себя, за народа грехи, за его заблужденья молился Вукол. А в праздничный день в Косино он ходил, где священнику-другу служил и чтецом и певцом. Сей день проводили они в чтении слова Господня, да в мирной беседе. И вместе скорбели они за родную страну, за ее разоренье; казалось все им, что Господь в наказанье Руси ей страшную кару пошлет. Прошло много лет… От прожитых годов, да от скорби душевной поседел и Вукол… Вот однажды в тот час, когда солнце склонилось на запад, все стихло в лесу, по обычаю встал на ночную молитву Вукол, на любимое место у пня векового огромного дуба. "О Господи, Боже, — молился Вукол, — помилуй народ, его душу любовью креста Твоего просвети, словесе Твоего чистотою очисти, и разума свет святого Евангелья даруй! О Мать и Пречистая Дева, Надежда, Покров, Утешенье и Радость для всех! Спаси, заступи и помилуй Ты грешных людей, погибнуть не дай Ты Отчизне!" Окончил молитву Вукол, и опять в его сердце закралось раздумье. Про Киев он думал: "Не вынесши распри, да войны, погибнет столица и мать городов! Что станется с Русью родимой тогда? — Ужели погибнет, лишь начавши жить, или по молитвам немногих избранников Божьих она возродится? Быть может, он думал, не Киев, а город другой воздвигнет Господь опорой и славой Руси". Опять на колена становится старец, молитвенны слезы текут из очей… И диво? — Он слышит неведомый голос: "Усердны молитвы твои услышала Дева и Матерь Господня! Взгляни!.." И видит Вукол: нет темного леса кругом, а на месте его чудный город стоит. Что Киев пред ним или самый Царьград, о котором слыхал он немало чудес! Взглянул он на бедную келью свою, что руками своими построил, — ее уже нет и следов: на том месте стоит храм Господень прекрасный и дивный.* Зубчатые стены кругом и с бойницами башни, средь них — все дворцы да соборы. А вдали за рекой золотые кресты на церквах и громада домов, — глаз не охватит всего… Наполнили сердце Вукола и радость и твердая вера, что сбудется дивно видение. Восторженный пал он на землю и слышит тот голос опять: "То верно, что думаешь, старец, про город ты сей! Он будет для Руси родимой твоей, что сердце для тела живого. От реки, что своею студеной струей поила тебя, получит он имя Москва". В видении том Вуколу раскрылась вся участь Москвы, ее слава и мощь. Но также открылись ему все ее и несчастья и беды: как злоба врагов, да народа грехи и неправды ее разоряли в конец. Он видел громадны пожары, народные бунты и восстания, мученья, да слезы невинных людей и крови потоки. Внимал непривычным он ухом на чуждом языке речам; у коварных неверных народов Востока жестокое рабство он видел,**народную присягу он слышал царю иноземному***. Казалось не раз, что конец приходил и чудному граду тому и Руси всей святой. Но неведомый голос Вуколу вещал, что Пречистая Дева возьмет этот град под покров Свой честной, и что в храме Ее не князья, как теперь, а великого царства России цари коронованы будут. И доколе Господь будет город престольный спасать, пока не иссякнет в нем вера, пока из народной среды возноситься не будет молитвы угодной избранника Божья. И слышит Вукол святыя молитвы отшельца от мира****, отдавшего Богу и юность и старость свою благочестную. Те молитвы святыя, вложившие мужество в княжье сердце*****, жестоких господ православного люда — неверных татар прогоняют. Так всяка беда и разор проходили, из народной среды порождая угодника Божия, сильного верой, молитвой святого… Долго то длилось виденье… Но вот видит Вукол: из славного града поспешно бежит весь народ, громадны обозы везут со скарбом домашним, и кони и люди смешались, от скорости бегства все давят друг друга, и город затем опустел; и вскоре его наполняют несметные полки чужеземного войска ******; верхом на коне с блестящею свитою едет их гордый, отважный, но сумрачный вождь. И вражье войско коней разместив по церквам и соборам, разбрелось на грабеж по домам. Поруганы мощи, святые иконы, престолы… Не снесши такого позора, Москва запылала… Огонь разливается боле, да шире, что волны морские. И сам неприятель поспешно оставил Москву. Огонь же все ходит по воле, что по полю ветер, или по дому хозяин-большак…
"Гибнет, — воскликнул Вукол, — гибнет в конец голова городов всей Руси! Но где же тот праведный муж, чьи молитвы пред Господом приняты будут?" И взор напрягает он свой, но видит опять лишь бор свой знакомый, да бедную хату свою… Замолк и неведомый голос: кругом раздается хор пташек небесных, разбуженных яркого солнца восходом, да слышно о камушек бьется волна красивой и быстрой реки, что течет под холмом. Облилось кровью сердце Вукола, картина красивая летнего утра ему не люба, не радует дивно виденье его. Он думает: "Господи Боже, что ж далее будет с родимой Отчизной моей и с городом тем, что стоять будет здесь? Его мне открыта на многие годы судьба, его еще нет, но дорог душе моей стал и сердцу он люб моему". Дрожащей рукой берет он костыль и идет в Косино…