В эфире
Шрифт:
– Палочку вернете? – проигнорировав вопрос Анхеля, спросил юноша.
– Конечно верну. Она ведь твоя. Только я все еще не уверен, понимаешь ли ты, для чего она тебе нужна. А если ты и дальше будешь так упорно путать все, что путается, то можешь причинить вред окружающим и самому себе.
Бруно ехидно усмехнулся.
– Да плевать мне на окружающих. Или вы говорите о ком-то конкретном? О ком-то, кто присутствует сейчас здесь? О ком-то, кто прячется в кресле?
Гертруда поежилась и попыталась дышать как можно тише.
– Я
– Что произошло? Да я ненавижу эту…, – он задержал стремящиеся наружу слова на своем языке.
– Ну так оставь ее в покое. Живи себе и не обращай на нее внимание, если уж так ненавидишь ее.
– Именно так я и делаю, – сказал Бруно, – но эта маленькая… Она как будто специально все время попадается мне на глаза. Как будто нарочно хочет привлечь внимание. Ненавижу ее, – он снова устремил полный злобы взгляд на притаившуюся в кресле девушку, – слышишь меня? Чего ты от меня хочешь?
– Успокойся, – ровным и тихим голосом сказал Гастон со своего стога.
– А тебе-то что? Почему ты все время ее защищаешь? Пусть сама за себя говорит. Она, эта маленькая… она специально меня провоцирует, чтобы столкнуть нас с тобой. Я ничего не имею против тебя. Но, черт возьми, прекрати лезть в это. Разве не видишь, что она использует тебя?
– Что ты несешь? Успокойся и просто оставь ее в покое.
– Хватит успокаивать меня, вы оба! – вскрикнул Бруно, – я не какой-то психопат, чтобы меня успокаивать. Вы не видите очевидных вещей. Даже вы, мастер. Вы все думаете, что она такая добрая и хорошая, но это только видимость. Я знаю, какая она на самом деле. Ненавижу…
– Сядь, Бруно, – все так же не обращая внимания на эмоции юноши, сказал Анхель.
– Мою палочку, мастер. Верните ее.
Анхель протянул палочку, но не отпустил ее, когда Бруно резко попытался выхватить ее из его рук.
– Я могу быть уверен, что ты не наделаешь глупостей? Хотя бы сейчас.
Бруно снова улыбнулся зловещей ухмылкой, больше похожей на оскал.
– Я не дурак. Вас тут двое. Даже двое с половиной, если считать эту… Сегодня у меня нет никаких шансов.
– Рад, что ты это осознаешь, – сказал Анхель и отпустил палочку.
Юноша резко выхватил ее и спрятал за поясом.
– Мне здесь больше нечего делать, – сказал он, – счастливо оставаться.
– Хорошо, Бруно, можешь уйти. Жду тебя через неделю. У нас впереди еще два месяца. Последние два месяца обучения.
– Не знаю, мастер. Не знаю, чему еще вы меня можете научить. Я сомневаюсь, что мне следует сюда приходить снова, – ответил Бруно, направляясь к выходу.
– Ты придешь, – спокойной сказал Анхель, – до следующей недели.
Проходя мимо кресла, он на мгновение задержался и, не поворачиваясь, прошептал.
– Сделай так, чтобы я тебя здесь больше не видел, маленькая тварь.
Через секунду снова скрипнули петли большой амбарной двери, погрузив все помещение в продолжительную тишину, нарушаемую лишь звуком каких-то манипуляций, производимых Анхелем на своем верстаке.
– Не относись к этому слишком серьезно, Герта, – сказал он, – это просто возраст такой, когда молодые люди не в ладах со своими эмоциями.
– Зачем вы это делаете, мастер? – спросил Гастон.
– Делаю что, мальчик?
– Зачем обманываете ее? Зачем успокаиваете? Нет, Гертруда, это не возраст. Это его сущность. Это не пройдет никогда, и никто ничего с этим не сможет сделать, просто потому, что он слишком силен.
– Но не для тебя, Гастон, – сказал Анхель, завершив манипуляции на своем столе, – в том-то и суть. Он слишком силен, но не для тебя.
– Но меня не будет, мастер…
– Мастер, – неожиданно вмешалась Гертруда, – можете отпустить меня домой? Родители ждут меня к трем сегодня.
– Конечно, дитя. Ступай. Через неделю я жду тебя здесь же.
Она впервые за долгое время поднялась с кресла и, казалось, это далось ей с великим трудом. Ноги как будто не слушались ее и существовали в каком-то своем собственном отдельном мире. Она сделала небольшой реверанс и, скрипнув дверью, ушла.
– Ты не по годам мудр, Гастон, – нарушил молчание Анхель, глядя на единственного оставшегося в амбаре юношу, – но еще недостаточно мудр. Не настолько мудр, насколько будешь однажды.
– В чем конкретно я не прав, мастер? – спросил Гастон, спрыгнув со своего стога и снова выйдя на светлый участок.
Яркий свет блеснул на его глазах, отразившись по-разному в каждом из них.
– Ты прав в том, что понимаешь. Но понимаешь ты не все. Не видишь всю картину целиком.
– Объясните мне.
– Видишь ли, – глубоко выдохнул Анхель, – добро беззащитно. У него нет средств для собственной защиты, средств нападения. На одной чаше весов есть добро. Оно велико и могущественно, но в то же время оно беззащитно и уязвимо, ранимо и хрупко. На противоположной чаше есть зло. Оно огромно, стремительно, жестоко. Добро распространяется там, где оно нужно, где в нем нуждаются. Зло распространяется там, где само того хочет. И добро от зла отделяет тонкая невидимая грань, зыбкая и, по сути, абстрактная, потому как, как только зло пожелает, как только найдет в этом смысл, оно нападет. И тогда беззащитное добро падет. Потому что оно беззащитно. Понимаешь меня?
Гастон кивнул.
– Все зависит от тебя, Гастон. От того, будешь ли ты рядом, когда придет время. Возможно, что тебе трудно с этим смириться, но так будет всегда. Всегда будет добро, и всегда будет зло, стремящееся его поглотить. И всегда между ними будешь только ты один, отделяющий этот мир от тьмы. До тех пор, пока ты будешь между ними, мир будет существовать в естественном для него равновесии. Если ты уйдешь, если оставишь ее, то мир погрузится во тьму, и тогда уже ни ты, ни я, никто из нас не остановит его.