В Германии
Шрифт:
– Да, – сказала его слушательница, и больше слов не нашла.
Очнись, Фёдор Борисович, какой совхоз, какие башни, сенаж и доярки: кругом одна Германия!
И я не в силах это осознать. Неужели это реально несётся навстречу, вспыхивая тысячами огнями, Федеративная Республика, или мне снится? Лиза тоже потрясена. Лицо у неё растерянное, ошеломлённое.
Едем уже четыре часа. В огромные окна то тьма, то яркий свет – уже глаза болят и слезятся. Устали. Когда же приедем?
Наконец автобус замедлил ход. Остановка. Шлагбаум. Свет. Какие-то люди обступили кабину, говорят с водителем. Поднялся шлагбаум – значит приехали. Автобус остановился против длинного строения, похожего на ангар. Ворота открыты. Внутри светло. Вдоль стен стеллажи, в центре стеллажи. Мы столпились, как стадо овец. Нас не пускают: ждите. А холодина страшная – ветер арктический. Я в пиджаке на одной пуговице, под ним тоненькая рубашка, ветер задувает до мозга костей. По ангару ходит мужик, разговаривает по радиотелефону. Что-то кричит: очень похож на лагерного надсмотрщика из наших военных фильмов, только овчарки не хватает. Другой немец переводит: «Вносите свой багаж». Вот и Лиза тащит наши сумки. Служитель опечатывает, наклеивает номер, даёт бирку. Кто сдал – не толпись, выходи наружу, жди.
Ну всё, багаж сдан. Идём в другое место. Какой-то служащий подгоняет мне инвалидное кресло, Лиза везёт меня вслед за толпой. Наконец мы в тепле, в большом помещении. За столом комиссия: предварительная регистрация наших документов.
В комиссии парень в белом халате – на вид лет двадцати пяти: рыжие, растрёпанные волосы, рыжая бородка-эспаньолка. Подходит ко мне:
– Я врач. Что с вами?
– У меня в детстве был полиомиелит.
– Что такое полиомиелит?
Он сражает меня своим вопросом. Жму плечами:
– Болезнь такая.
– Не знаю, нет такой болезни!
Ничего себе даёт! Пытаюсь объяснить:
– Ещё её называют детский паралич.
– Ну да, такая болезнь есть. Что вам нужно: костыли, коляска (Rollstuhl 3 )?
– Да, коляска нужна.
– На которой сидите, ваша и будет. Перед отъездом сдайте её в дом номер пять.
– Понял.
Потом нам объясняют, что столовая в седьмом доме, завтрак с семи до половины девятого, обед с двенадцати до двух, ужин с половины шестого до семи, а завтра в десять часов надо прийти в одиннадцатый дом для получения инструкций. Всё, мы свободны. На выходе служитель протягивают нам два пакета – сухой паёк. Лиза от него отказывается.
3
Инвалидное кресло
– Вам в третий дом, – говорит высокий молодой парень в свитере. – Я вас провожу.
Он везёт меня по безлюдным дорожкам, освещённым фонарями. Уже двенадцатый час, лагерь спит. Поворот, и перед нами двухэтажное здание с тёмными окнами, только из входной двери выливается яркий свет. По пандусу наш провожатый в момент возносит меня на трёхступенчатое крыльцо. Навстречу выходит немец с солидным брюшком – так называемый хаусмайстер, или заведующий домом. Теперь мы в его юрисдикции, а наш провожатый исчезает.
Хаусмайстер привёл нас в комнату в дальнем конце коридора. Едва он открыл дверь, заплакал ребёнок. Хаусмайстер щёлкнул включателем. Мы вошли в большую комнату с двумя широкими окнами. Слева две двухъярусные кровати. На нижней молодая, толком не проснувшаяся, брюнетка с распущенными волосами, успокаивает грудного ребёнка. У правой стены ещё одна такая же четырёхспальная конструкция. Между ней и окном односпальная кровать на колёсах, с механизмом регулировки изголовья.
Не такого я ждал от начала жизни в Германии. Наши родственники рассказывали, что их сразу поселили в отдельную квартиру со всеми удобствами. И мы в конце своей поездки из Ганновера рассчитывали на душ, чашку чая и сон в отдельной комнате.
– Да, – говорит Лиза, и на лице её написано разочарование.
– А что ещё могли ожидать люди, бросившие своих родителей! – говорю я со злостью.
Боже мой, какой я подлец! Как я мог такое сказать!? На Лизином лице написано такое горе, какого я ещё никогда не видел.
Я лёг на односпальную кровать, Лиза на одну из верхних. Я уснул почти мгновенно после более чем суточного путешествия.
Проснулся под утро. В окно светила круглая луна. Жаркая волна ужаса обрушилась на меня: что мы наделали! Невозвратно, непоправимо! Назад дороги нет. Никогда больше не будет прежней жизни, в которой были мои родные, мой дом, окружённый деревьями, книги, советские фильмы; жизнь с тем, что было мне дорого, которую, несмотря ни на что, я любил.
Лиза не спала – наверное, вообще не смогла заснуть из-за моих слов. Я раскаиваюсь, но вряд ли её утешит моё раскаяние.
В коридоре послышались первые шаги, потом голоса – третий дом просыпался. Встали и мы. Было семь часов. Пошли умываться. В коридоре уборщица домывала пол и что-то рассказывала сидящему за конторкой хаусмайстеру. Разговор у них весёлый, жизнь их прекрасна и удивительна, не то что наша.
В половине восьмого мы вышли из дома. Уже показалось солнце. Пар от дыхания. Пронизанный солнцем золотистый туман. Тёмно-зелёные листья неизвестного мне кустарника 4 замёрзли, превратились в ледышки и звенят от прикосновения к ним.
4
Скорее всего кустарник был японской азалией
Где тут столовая? Номера домов в лагере присвоены без всякого порядка, и блуждать между ними можно достаточно долго. Лиза спросила обгонявшую нас женщину. Оказалось, она тоже идёт в столовую, и мы пошли за ней. Столовая была одноэтажная с застеклённым тамбуром. Приведшая нас женщина открыла наружную дверь, затем внутреннюю, и мы очутились в обеденном зале, перед двумя рядами столов с узким проходом между ними. В конце этого лабиринта сидела немка, чей возраст я оценил лет в шестьдесят. Лиза отодвинула крайний стол, чтобы моя тележка прошла между столами:
– Der Tisch soll stehen bleiben 5 ! – визгливо закричала немка:
Но я уже втиснулся в промежуток, а Лиза толкала Rollstuhl, расширявший проход по своему размеру. Работа немки состояла в том, что она гасила выданные нам талоны на завтраки, обеды и ужины, а лабиринт из столов был нужен ей, чтобы кто-то не проскочил мимо с непогашенным талоном. Как всякая немка, нарушителей установленного ею порядка, столовый Цербер заносила в свой чёрный эмоциональный список. Поэтому почти до конца нашего пребывания в лагере, она смотрела на нас неприязненно, и завидев, мрачнела лицом.
5
Стол должен остаться стоять.
В огромном зале в восемь или десять длинных рядов были расставлены столы. Я подъехал к одному из них в крайнем ряду и стал терпеливо ждать, когда Лиза принесёт первый наш германский завтрак. Очередь огибала столы с трёх сторон. Через десять минут Лиза завернула перпендикулярно столам, ещё через десять двинулась вдоль дальнего ряда к раздаточной, ещё через десять принесла поднос с завтраком, состоявшим из чашки кофе с молоком, маленькой круглой булочки с пластинкой сыра, одного яйца и шайбочки маргарина с трёхкопеечную советскую монету, упакованного в фольгу. Маргарин Лиза сама не стала есть и мне не посоветовала, сославшись на исследования учёных о вреде каких-то транс-жиров.