В годы большой войны
Шрифт:
Днем отслужили молебен и провели парад в честь георгиевских кавалеров. А вечером на собрании разгорелся спор с большевиками. Выступал солдат третьей роты Мезенцев, земляк моему денщику Трушину. А Трушин тоже вдруг спросил у меня: «Господин поручик, кто же эти большевики есть на самом деле?» А я уже знаю его настроения по тому, как он волнуется, спрашивая меня о большевиках. «Вот приедем домой, разберемся, увидишь», — отвечаю ему.
Армии грозит развал, окончательный. Катится девятый вал по стране. Он скоро будет здесь! У нас в полку еще ничего не случилось, но разве не ясно — когда докатится волна, нам
Вечером зашел к вахмистру Орлову. В хате живут вчетвером — еще каптенармус, писарь и председатель солдатского комитета Спиридонов. Удивительный человек этот Спиридонов! В команду он вошел с репутацией пострадавшего от старого режима. Отбывал каторгу за убийство жандарма. Это создало ему несколько привилегированное положение в команде. С виду простой, деревенский, с угловатым и острым лицом. Странные у него глаза, сверкающие глубокой страстью из-под белесых бровей. Ощущается большая воля, которую несет он в себе. Председатель комитета авторитетный. А я не могу с ним сблизиться, мешают его тяжелые, тускло горящие глаза. Сидел под лампой в уютной молдавской горнице, ушивал свою шинель, в разговоре участия не принимал. Обтягивал лацканы кумачом. Это не по уставу, да что поделать.
24 ноября 1917 года.
В команде только половина конников. Остальных Сема увел в уезд на охрану помещичьего имения. В уезде погромы. Сегодня и мы пришли в подкрепление.
По деревянному, грохочущему под копытами мосту переехали речку, поднялись в гору, остановились у подъезда графского замка с готической башней. Встретил Сема, рассказал, что имение это единственное во всей округе не разграбленное до сих пор. Каждый день толпа окрестных мужиков подступает к замку, ждут погрома, а солдатам приказано не стрелять.
По широким ступеням вошли в вестибюль и по мраморной лестнице, обставленной пальмами, устланной мягким ковром, поднялись наверх. Стены украшены дорогими картинами известных мастеров. Всюду красивые статуэтки, бронзовые группы, редкостные растения, фрески. Большая комната — библиотека. Сема сказал: «Мужики рвутся сюда недаром — будет чем поживиться».
В графских покоях остановились перед редкостным гобеленом, цены ему нет. Почему-то очень простая мысль пришла в голову: сколько же лет пришлось крестьянам на помещичьих полях кланяться колосьям, чтобы через хлеб, превращенный в червонцы, оплатить такой вот гобелен…
Вышли на широкую террасу, откуда видны деревенские убогие халупы, крытые соломой. Гляжу на серые избы, которые напоминают мне избы родного села. Будто проклял кто и деревню и замок. Вот из деревни выйдут люди, с топорами, с дубьем двинутся к замку. Но ведь и я мог бы идти вместе с ними, мне даже пристало бы идти впереди них с увесистой рогатиной в руках. А между тем я поднялся на террасу для того, чтобы на основе современной оборонительной тактики определить, как дать отпор мужикам, как защитить замок.
В графской столовой, превращенной в казарму, пьем разбавленный спирт. Для нас это праздник единения, военного братства. Все воодушевлены до крайности. Клянемся во взаимной верности друг другу. Евтеев сказал: «Господин поручик, век будем жить вместе, не расстанемся… Командуй нами, всех разгоним. Командуй!» А Сема говорит зажигательную
Солдаты со мной, я с солдатами. Наше дело сражаться и не думать ни о чем… Но почему же так взволновано сердце и так неспокойна душа?!
25 ноября 1917 года.
Утром разбудил вестовой. «Опять большевики громить пришли», — сказал он.
Оделся, вышел. У ворот стоит толпа спозаранок. Сема рассказал — хотели громить паровую мельницу. Он взял наряд, разогнал мужиков.
Весь день за оградой замка бушевала толпа. Весь день солдаты были на ногах. Ночью не ждем погрома, потому снял все посты, послал отдыхать. Оставил только один наряд, конный разъезд.
Все угомонились. Я не спал, не спал и Спиридонов. Ночь коротали вдвоем. Сначала он занимался комитетскими делами, потом пили чай, согретый на костре у входа в замок. Говорили про старую жизнь, про революцию. Спиридонов приблизился ко мне и спросил: «Господин поручик, хотел бы я знать от вас, как вы думаете — кто такой Ленин?»
Его глаза смотрели прямо, в них все та же скорбь и напряженная воля к правде. «И ты как Трушин, как другие…» — подумал я и ответил: «Ленин?.. Ленин германский шпион. Его привезли к нам в запломбированном вагоне».
Волосы на голове Спиридонова спутаны. Я знаю, у него на душе ворочаются жернова; знаю потому, что они ворочаются и у меня.
Потом поехали с ним в объезд. Проехали через парк, повернули к мельнице. Долго ехали молча. Вдруг Спиридонов сказал из темноты: «А я все про свое думаю». Проехав немного, добавил: «Коль что надумаете, меня с собой берите. Службу сослужу верную… Вот только в деревню наведаюсь — и к вам…»
29 ноября 1917 года.
Ночью вернулся ординарец полка. Привез приказ от командира — охрану поместья передать соседнему батальону, команде нашей возвращаться в распоряжение полка. Показал письмо Спиридонову, разбудил Орлова, Сему. Приказ приняли с облегчением. Он освободил нас от охраны осточертевшего замка. Выступать решили ранним утром.
3 декабря 1917 года.
В полку получили официальный и форменный, с подписями и печатями, приказ главнокомандующего о выборном начале в армии, о снятии погон, о мире повзводно и поротно. Никто не ожидал, что таким стремительным будет действие приказа на организм армии. В два дня полк перестал существовать. Солдаты толпами осаждают поезда, кидаются в порожние вагоны, громят груженые. Как говорят — голосуют ногами. Наша разведкоманда пока еще держится…
Я заболел. Лежу под овчинным тулупом. На улице голос: «Где живет поручик?» Кто-то вошел в избу, в сени. Незнакомый солдат: «Я от доктора, там лазарет громят, за вами послали». Вскочил, лихорадка трясет. Скомандовал: «Седлать! Живо!»
Семка был готов раньше всех. Через минуту уже вертелся на своем коньке во дворе. Набралось восемь всадников. Боялся, что загоним коней. В первой же деревне следы погрома. Кто тащит часы, кто подушку, стол, стулья. Едут фурманки, груженные домашним скарбом, а навстречу им мчатся порожние.