В годы большой войны
Шрифт:
Рядом со мной скачет Сема, на рыжей кобыле мчит Спиридонов, в шинели с кумачовыми разводами. В поле два солдата тащат трюмо в позолоченной оправе. Мой Копчик шарахнулся в сторону, увидев себя в зеркале… У моста все забито подводами. Кое-как пробились. Погром был в полном разгаре. Помещение госпиталя разграблено, жилые помещения тоже, разгромили сараи. Проскакали к мельнице. Хлеб уже развезли, растащили, мужики отвинчивали медные части. К господской усадьбе вернулись затемно. Открыли огонь, стреляли вверх, подняли панику. Вскоре усадьба опустела. Посидели, погрелись у костра, тронулись в обратный путь. За рекой на горе остановились. Приказал всем ехать в полк, сказал — скоро нагоним. Остался с Семой. Направили лошадей обратно
5 декабря 1917 года.
Говорю Семе: «Надеяться не на что. Больше ждать нечего. Пиши приказ о демобилизации».
Нас тридцать человек в команде разведчиков. Разве мы не старые солдаты и разве мы не выполнили всего, что требует воинский долг? Спиридонов скрепил приказ печатью, а вахмистр Орлов принял его к исполнению. «Становь последний раз команду!» — приказал я. «Как становить?» — «В полном боевом».
Несколько торжественно происходило прощание. И, наверное, кончилось бы торжественно, если бы Семка не испортил всю музыку. Он не умеет говорить торжественных речей. Вышел и заплакал. Заплакали и другие. Я тоже отвернулся и махнул рукой. Тогда вахмистр скомандовал — расходись, и мы все разошлись.
В ту ночь проводил Спиридонова, уговорились с ним о встрече в Питере. Он уехал в деревню повидать родных.
Мы назначили отъезд на завтра. Приказал оседлать мне Копчика. В последний раз. Хотелось проехать на ту сторону хребта, где тянутся по склону давно брошенные нами позиции. Долго кружу, не пускают глубокие нити ходов сообщения, которыми изрыто все поле. Вот окопы, вот землянки… Такие землянки были и в Польше, в Галиции, на Висле, землянки в тылу, землянки зимой и летом. И в каждой — кусок твоей жизни, твоих снов, твоих дум, твоих записей.
Добрался. Окопы разрушены. Бревна пошли на дрова. Проехал еще и остановился у проволочных заграждений. Будто бы все так просто: колья, обтянутые тенетами проволоки. А это символ трех лет войны, символ всего пережитого. Неужели отдать три года жизни — войны, отдать раны и убитых твоих товарищей, отдать скорбь и печаль, отдать труды и лишения — все отдать «за мир поротно и повзводно»?…
И где-то там, за холмами, «он», враг. Он знает все, он покрыл наш тыл полчищами шпионов. Он выжидает, когда станут пустынными позиции, и кинется на беззащитную землю. Измена творится, торжествует враг, люди обезумели, страна гибнет. Что же мы-то — любившие и присягавшие? Спасти во что бы то ни стало, спасти какой угодно ценой! Спасти и погибнуть…
Куда же мы едем? В Москву. Зачем в Москву? Спасать революцию. Как спасать? Великая тайна. Мы уезжаем гурьбой — я, Орлов, Евтеев, Николаев, Сема и другие. Можно сказать, что мы демобилизуемся в составе команды. Мы едем шайкой, скопом, с оружием. Мы сила, нас боятся.
Медленно тащился поезд. Столь же медленно тащился день, другой, несколько томительных дней. От всего отрешенный, сидел я в углу теплушки на своем походном чемодане и думал. Все вспомнил, все привел в порядок. Все обдумал, ничего не упустил. И я решил…
Ночь зимняя стоит над лесом. Ночь рассказывает про страшные испытания, данные земле, про брань междоусобную, про революцию, гибнущую в измене. Обо всем говорит ночь. Все найдено, все стало ясным. Больше не думаю ни о чем. Во мне чувство святости подвига. Я — как воин, получивший приказ на смерть. Я приму на себя самое большое, что может взять человек. Я решил: я убью его!
1 января 1918 года.
Сегодня утро Нового года. Смутно, туманно, морозно начинается его первый день. Проснувшись, нахожу
Шаги Капитана и голос его нарушают нити новогодних мечтаний. Нет радости впереди, впереди только бездна и неизвестность. А на рабочем столе, рядом с любимыми книгами, лежит наган и готовая к действию бомба…
За углом в переулке наша секретная квартира, где живут беспечный Макс, Кутило Капитоныч, Моряк, Юнкер, Сема и другие. Капитан, наверное, ушел туда. Там живут охотники, которые выслеживают зверя. Они смелы, настойчивы и упорны. Однако зверь не дается. Напали на след — след оборвался. Ждали в засаде — не вышел. Когда его выследят наверняка, придут ко мне и скажут. Я убью его. Затем явился сюда и жду. Но где же большая радость грядущего подвига? Тайным ядом сомнений отравлен разум. Как мучительна зараза петроградских дней! Кто же разорвал мне надвое душу, какой ценой вернуть утраченную твердость?
На столе под стихами — письмо Спиридонову. В письме все тот же яд, запрятанный в твердость придуманных слов. Твоя цельная мужицкая натура выдержит соблазны обольщений. Ты ведь убил жандарма, ты мне поможешь расправиться и с этим… Так ли это?
Вернулся Капитан, рассказал, что в «предбаннике» (так мы называем нашу конспиративную квартиру) ночь провели очень бурно. Погода благоприятствует заданию, но нового ничего нет. Капитан не уверен, что от Технолога будет какой-то толк: он все сулит и сулит. Капитан решил ждать не дольше сегодняшнего вечера, а потом вернуться к прежним методам слежки. Но действовать через Смольный — дело затяжное. Здесь возможности ограничены. Квартира Бонч-Бруевича в этом отношении гораздо удобнее. А Технолог вообще не внушает доверия Капитану.
Чтобы занять себя, сел за неоконченное письмо, бросил. Взялся за книги, ни одна не привлекла внимания. Несколько раз принимался за дневники. Почему же так странно, так беспричинно взволнована душа?
Накинув полушубок, ухожу в «предбанник». Здесь — как на поле брани после великой баталии. Неубранный стол с остатками новогоднего ужина. На венском стуле сидит Макс с видом ответственным и серьезным. Гитару держит наперевес, как винтовку, — твердо и крепко. Сидит прямо, как в строю, выпятив грудь. Поет романс, аккомпанируя себе на гитаре. Макс свеж и весел. Волосы тщательно зачесаны назад, на груди Георгиевский крест, на рукаве две нашивки за ранения.
Юнкер сказал — должен ехать в Финляндию. Говорят, Ленин бывает там иногда в Мустамяки, на даче у Бонч-Бруевича. А Сема показал свой новый наган, который выменял на старый солдатский, отдав в придачу еще шинель. Наган действительно хорош. Мы разговариваем о разных вещах, и очень мало о главном. А где-то внутри, в подсознании, неотступное чувство того, что предстоит совершить.
Настроение кислое, и я возвращаюсь к себе, сажусь за дневник, отрываюсь, гляжу в окно. Где-то там, в этих же улицах, уходящих в туман, в большом доме у реки Невы живет тот, жизнь которого должна столкнуться с моей в один из ближайших, роковых дней. Кто он такой? Уж много дней ходим по его следу. По газетам слежу за ним. Кто он, обольстивший собой простых и бесхитростных людей? И откуда его губительная власть надо мной? Кто лишил меня сознания правоты своего дела, как пришло в душу сомнение? Наган и бомба приготовлены у меня для него, но иногда кажется, что он у меня в груди, что мне не убить его, даже если он будет мертв. Кто он — говорящий правду или сеющий ложь? Великий Враг или Провидец, Глашатай новой правды, устремленной к человеческому счастью? Кто, кто же он?