В городке
Шрифт:
— Ну да, Теннес Олай. Но я часто хотел иметь такую голову, как твоя. Твоё предложение кое-чего стоит. И даже немало, кажется, если перевести на звонкую монету. А ты как думаешь, сколько?
Теннес Олай раздумывает.
— Тысячу крон.
Консул вздрагивает, точно его укололи.
— Бог с тобой! Ведь у меня семья! Говори толком.
— Тысячу крон, господин консул. Извините за выражение.
— Об этом не может быть и речи, — говорит консул, вставая.
Он задумчиво смотрит в окно. Потом опять поворачивается к Теннесу и говорит решительным
— Нет, видно, мы с тобой дела не сделаем. Извини, что я тебя так поздно обеспокоил; я найду кого-нибудь другого.
— А со мной же как, господин консул? — спрашивает Теннес Олай и встаёт.
— С тобой? Что я с тобой сделаю, дьявол? — говорит консул, дрожа от внезапного гнева. — Тебя я завтра же велю арестовать! Убирайся!
Консул быстро открывает дверь, и Теннес Олай медленно направляется к ней.
— Позвольте вам объяснить, — говорит он, защищаясь, и скромно протягивает руку вперёд. — Ведь я был бы как раз самым подходящим для господина консула.
Консулу ясно, что Теннес Олай прав, но он взбешён и возражает:
— Сказано — я возьму другого. И конец.
Но что Теннес Олай прав — это слишком ясно. И когда он доходит до двери, консул тянет его назад и снова запирает дверь.
Оба идут обратно в контору.
Консул говорит повелительным тоном.
— Ты что-то хотел мне объяснить — объясняй сейчас!
— Что составляет тысяча крон для богача! — говорит Теннес Олай.
— Конечно я не нищий, но это не твоё дело. Земными благами я, правда, не беден, — этого, я надеюсь, никто и не предполагает.
— Боже упаси! Конечно, нет.
— Ну, вот. Но тысячу крон — нет.
— Но это можно было бы очень удобно устроить.
— Каким это образом? По маленьким частям? Как ты смеешь предлагать мне это?
Теннес Олай восклицает:
— По маленьким частям, господин консул? Господин консул, разрази меня Бог на этом месте…
— А я думал, ты это имеешь в виду.
— Да ведь это можно было бы разделить на две части! На две части! Если господин консул один не в состоянии, так она может кое-что прибавить, поделить, так сказать, с господином консулом. У неё денег достаточно.
Консул снова встаёт.
— Вот как? В таком случае убирайся! Убирайся, говорят тебе! Впрочем, ты с ней говорил уже об этом?
— Я намекнул.
Консул что-то обдумывает и садится снова.
— Не то чтобы это мне было не под силу, — говорит он, — но быть в состоянии и хотеть — это вещи разные. Похоже на то, будто я собираюсь отнять эти деньги у моих собственных детей… Сколько же, по её мнению, пришлось бы на её долю?
— Этого она не говорила, но она добрейшей во всех отношениях души, имейте это в виду, господин консул. И она, наверное, не будет скупиться.
— Половина, — решительно говорит консул. — Ты думаешь, я торгуюсь? Больше половины не должно прийтись на её долю.
Они приходят к соглашению.
— Половину ты можешь у меня получить, скажем — завтра. Когда кассир в конторе: у меня нет ключа.
Консул выпустил Теннеса Олая, сам же вернулся в контору,
Ночные сторожа всё ещё стояли на прежнем месте. Они видели, как впускали Теннеса Олая и как его потом выпустили, но ничего не слыхали. И потому они ничего не поняли и попытались догнать Теннеса Олая. Но это им не удалось: Теннес Олай заметил их, прямо направился к гостинице и мимо неё перешёл на другую сторону от фонаря, где его уже не было видно.
И снова поздней ночью встречаются ночные сторожа и благодушествуют, покуривая трубку, беседуя и прогуливаясь.
— Я опять перешёл к жевательному табаку, — говорит один.
— Я тоже, — отвечает другой, раскуривая. — Дело в том, что картузный табак, какой я курил обыкновенно, стал теперь чертовски дорог.
— Прямо приступу нет, так дорог.
— А потребности всё растут. Скоро концов с концами не сведёшь прямо! Что, не правду я говорю, а?
— Ты ропщешь на Бога, Тобисен, но это верно, то, что ты говоришь. А насчёт потребностей, то я скажу только, что всем следует быть бережливыми, стараться «копить деньгу», как в старину говорили. Весной была конфирмация моей младшей дочери, и ты думаешь, мы могли купить для неё обновку? Такое важное и крупное событие, а ей пришлось надеть платье сестры…
— Люди завидуют нам, чиновникам. Казённый, мол, человек спокоен за своё жалование. Но я спрашиваю, Маркусен, что толку быть чиновником, когда потребности становятся так дороги, что просто житья нет? Прямо не видишь своих денег.
— Я тебя спрошу, Тобисен: кому это, по-твоему, известно так хорошо, как мне? Уж если собственных денег у себя в руках не видишь, так жить нельзя после этого.
— А макрель в этом году ещё не так дорога. И всё-таки всё жалуются. Говорят, банк кое-кому отказывает в кредите.
— Что ты говоришь! Кому же?
— Да говорят про многих. Скоро выйдет так, что, кроме консула, никто не стоит прочно, вот что выйдет.
— Да, консул в счёт не идёт, у него всегда лишек остаётся. У него так: не повезёт на одном деле, — он покроет на другом, да ещё с лихвой покроет. Опять же все эти корабли.
Сторожа бредут вверх по улице. Вдруг слышится стук колёс почтовой кареты.
— Опять она едет куда-то.
Они останавливаются; мимо них проезжает акушерка.
— Посмотрим, куда она едет, — говорит Маркусен.
— Вот-вот. Я только что хотел тебе предложить это самое, — говорит Тобисен. — Кажется, завернула налево за фонарём. Видно, она туда едет, за пустырь. Должно быть, к Олаве Воллертсен.
— Этакая свинья! Непозволительно ведёт себя эта особа! Сама замужняя, и тому подобное… Как по-твоему, что скажет на это Воллертсен?
— Да уж что и говорить!
— А потом ещё нахально посылает за акушеркой.
— Да что уж и говорить! А Воллертсен уже два года как уехал…
Акушерка поехала к Олаве Воллертсен. Утром об этом знали все в городе. Теперь это уже не могло оставаться тайной. А хитрая эта Олава, так ловко прятавшая от людей своё положение!