В грозу
Шрифт:
– Где же мы возьмем двадцать миллионов?
– с тоскою в голосе спросил Максим Николаевич.
И криворотый ответил:
– Можно, конечно, и в общей схоронить и совсем, конечно, безо всякого гроба...
Но испугалась Ольга Михайловна:
– Нет! нет! Как можно!
– Да, разумеется... Человек их шесть или восемь собирают... какие раньше управились, те должны очереди своей ждать... в часовне, на кладбище...
– Кого ждать?
– Пока число соберется... Тогда уж собча их закапывают...
Криворотый говорил спокойно, и необычайно спокойный после молний, грома и ливня выдался вечер.
Солнце зашло уже. Настали мягкие сумерки, и весь мягкий, в мятой, мягкой сумеречно-серой рубахе, ремешком подпоясанной, стоял какой-то Павел Горобцов, временно гробовщик и могильщик, и верхняя часть его лица с серыми глазами исподлобья была совершенно серьезна, а перекошенная нижняя часть точно все время ехидно смеялась. Показалось Максиму Николаевичу даже, что он и не криворот, только в насмешку так сделал, а он говорил гнусаво:
– Вы, конечно, люди верные... Если день-два, я обождать могу...
– Ну и пусть делает, - вмешалась Ольга Михайловна.
– Толкушку продадим, кур, - как-нибудь соберем двадцать мильонов...
– Главное, мне длину гроба надо, - какого роста она, покойница?.. Так если на два с четвертью, я думаю, хватит.
– Вполне, - сказал Максим Николаевич.
– Тогда у меня готовый есть... Завтра утром сюда доставлю... Потом могилку пойдем копать...
Шлепнул картузиком и ушел... А они двое еще с минуту сидели оцепенелые: началось!
Когда вымылись оба на кухне и переоделись в самое новое, что нашлось, стало уж темно, но тишина продолжалась.
Пошли на соседнюю пустую дачу, - не туда, где паслась Женька, а ближе, но где в доме тоже не было дверей, - зажгли спичку, осмотрелись...
– Да-а-а!
– сказал Максим Николаевич, вздохнув.
– Может, просто посидим на крылечке... как-нибудь скоротаем ночь...
Но сидеть рядом и молча слушать молчащую ночь показалось еще более жутко. Лучше все-таки было забиться в темный угол былого жилья, укутаться чем-нибудь с головой и зажать веки... Только чтобы забыть на время: было не было, жива - мертва... хоть бы на час забыть.
Это была жуткая ночь.
Ольга Михайловна лежала неслышно, и Максим Николаевич боялся даже представить, что в ней творилось теперь, только думал: "Ей бы сонных капель каких-нибудь... брому бутылку... не догадались прописать врачи..."
Вот она зарыдала глухо и длинно: про себя.
– Ну что же делать? Нечего делать!
– говорил он, слушая.
– Везде ведь смерть... Во всей России...
– Какое дело мне до всей России?
– вскрикивала она.
– Отдаст мне она ребенка?.. Если бы мы уехали вовремя из России этой, Мурка была бы жива-а-а-а!..
– Будем думать, что суждено так... Суждено, и все... И куда бы мы ни уехали... Ничего мы в этом не понимаем, а кого-то виним... Некого винить...
Но у нее были свои счеты с судьбой, запутанные длинные женские счеты:
– Отчего же когда в Екатеринославе нас обстреливали гранатами, и ничего?.. А закупорка вены?.. Ведь как трудно было ехать, как трудно, а хоть за два часа до заражения крови да приехали же!.. И ведь там видно было, что больна, и серьезно, а тут... Утром еще вчера не обратили внимания, а она... Она уж вечером говорить не могла... Радости сколько у нее было, когда я Женьку купила - пригнала... А это я... ей... смерть... смерть ее пригнала... Если б я не послала ее купать Женьку!.. Отчего вы не отсоветовали?..
– Почем же я знал?..
– Да, вам, конечно, все равно было... Вы же над ней смеялись тогда, что не нашла иголки... Это через вас она мне сказала: "Мама, я не могу так больше жить"... Мне ее жалко стало, я и говорю: "Поди искупай Женьку"...
И вдруг, подняв голову:
– Она отравилась!
– Ну что это вы!.. Чем? Как?.. Зачем?..
– Отчего же она так сказала?
– Больна уж была, я думаю... вот и сказала.
– Она была, конечно, больна... Я еще третьего дня заметила: лицо красное и ела мало... Это тиф у ней был... Брюшной тиф. Или сыпной... Если бы не пила она холодной воды потная!.. Если бы не купалась!
– Но ведь не было никакой сыпи!..
– Для сыпи рано еще!
– Значит, для смерти еще раньше.
– Если б была камфара!.. Я помню брюшной тиф у брата... Вот так же ходил, как и Мурка, до последнего дня, а потом сразу выше сорока... Фельдшер один спас: целую ночь перед кризисом дежурил, и все камфару!
– Значит, вы знали про камфару?.. Отчего же вы не взяли в аптеке?
– Я взяла все, что он прописал, этот Шварцман!.. Он вон я аспирин прописал при холере!.. Я и аспирин взяла!.. А отчего же вы не прочитали даже его рецептов?.. Вы все о политике с ним рассуждали, нашли время!.. Если б вы тогда прочитали...
– Он сказал ведь, что "все равно"!.. Или это - Мочалов? А о политике мы тогда не говорили...
– Конечно, все равно было утром!.. Это ночью нужно было, до кризиса... Ведь я же вам сказала, когда Бородаев этот ваш был, я вам сказала: "Сорок один!.." А вы что? Даже вниманья не обратили!..
Он хотел было сказать: "Это Невидимый...", но сказал:
– Эта смерть... если бы я мог предотвратить ее, я дал бы себе отсечь руку, ногу... Если б я хоть отдаленно понял тогда, что это значило!..
Жалобный, заунывный вой донесся со стороны их дачи... В сыром, густом воздухе был он очень отчетлив и выразителен, точно плач ребенка.
– Что это? А? Что это?..
– Должно быть, Бобка!
– Он никогда не выл раньше!.. Вы же знаете, что он никогда, никогда не выл раньше!..
– Да он и не приходил по ночам в последнее время. Теперь он Эреджепу своему нужен: виноградник стеречь... Он на цепи сидит...
– Максим Николаич! Надо поглядеть! Подите!..
– Пойду.
Земля все еще была сырая, вязкая... Молодая луна, сделавши свой недолгий путь от одной горы к другой, теперь пряталась за лесом на гребне этой другой горы, и Максим Николаевич сразу не понял даже, что это за светлый язык там, в лесу, на горе. Он шел тревожно и, не в силах вынести воя, позвал: