В грозу
Шрифт:
– А не менингит ли у Маруси, а?
– Откуда же?
– удивился Мочалов.
– Ведь эпидемии менингита нет.
Когда подошли к дачке Ольги Михайловны, солнце уже показалось из-за моря. Было оно насыщенно, красное и страшное почему-то.
Только теперь, придя с Мочаловым, заметил Максим Николаевич, как сдала в лице за одну ночь такая привычная Мушкина мама: она и не она. И растерянность появилась какая-то робкая, детская, и в глаза этому новому доктору она заглядывала просительно, как ученица, как нищая, и, нарочно
Мочалов взял тонкую белую Мушкину руку, выпятил губы и смотрел пристально ей в лицо. Она глядела на него безучастно... Глаза ее показались еще прозрачней.
– Маруся!
– сказала Ольга Михайловна.
– Ты узнаешь, кто это, а?.. Скажи, дорогая!
– Маруся! Ты ведь знаешь, кто я?
– спросил негромко Мочалов.
– Я, правда, недавно обрился... Не можешь говорить, сделай знак какой-нибудь.
– Мигни глазами, - подсказала Ольга Михайловна.
Мушка досадливо мигнула.
– Да-а!
– многозначительно посмотрел на Максима Николаевича Мочалов. Вы говорили, что горло болит... Как бы посмотреть?
Но рта разжать не могли. Посмотрел и пощупал шею и сказал вопросительно:
– Скарлатина?
– А разве может быть во второй раз скарлатина?
– спросила Ольга Михайловна.
– У нее уж была скарлатина, когда я еще в Москве на курсах... Ей пять лет тогда было... Правда, случай легкий, но определили, как скарлатину.
– Ах, была уж!.. Тогда... мм... не знаю... Затрудняюсь определить.
– Вчера был доктор Шварцман, определил, как холеру, - вмешался Максим Николаевич.
– Ну, какая же холера!
– махнул в его сторону рукой Мочалов.
– Какая-то комбинация... Диагноза на себя не беру... Надо послать за Шварцманом... Он ее видел вчера, а я уж что же... Я уж к шапкам пришел.
– Вы думаете, так плохо?
Максим Николаевич дотронулся до его локтя, и они вышли из комнаты на террасу.
– Пульс очень слаб, - тихо сказал Мочалов.
– Очень тяжелый случай.
– Вы думаете, все-таки заразилась?
– Инфекция! Несомненно!.. Здоровенная!.. У меня был подобный больной на днях, мальчик лет тоже двенадцати, - крепкий такой малыш... И вот, - те же самые признаки... Горло и слабый пульс... Определил я, как скарлатину, но просто уж так: вижу, что не жилец...
– Умер?
– На другой же день.
– Так вы думаете... и... и... Мушка наша... тоже?
– едва проговорил, просто вытолкнул из себя слова, чувствуя, что начинает дрожать.
– Безнадежна, - сказал Мочалов, закуривая папиросу.
– Вам это говорю... матери бы не решился...
Максим Николаевич долго смотрел, пораженный, на огонь его папиросы, на крупные руки, на сизые щеки с лапками около помытых глаз, - сказал он это страшное слово или ему почудилось?
Мочалов непроницаемо курил, затягиваясь и скашивая глаза к носу.
– Да неужели же умрет Мушка?
– с усилием переспросил Максим Николаевич, точно во сне.
– По-моему, безнадежна!
– тем же словом, но как будто не то же самое, как будто "умрет", но как будто и не умрет, не "совсем умрет", не "окончательно умрет", сказал Мочалов и добавил: - Надо послать за Шварцманом.
– Кого же послать? Послать некого... Я сейчас сам.
Он взял было шляпу, чтобы идти, как к самой террасе неслышно подошла босыми ногами Шура; увидев Мочалова, она робко остановилась.
– Ты к Мушке, Шура?
– спросил Максим Николаевич.
– Мушка очень больна.
Шура испуганно и безмолвно сложила перед собою руки. Вышла Ольга Михайловна и сказала укоризненно:
– Ты ее из колодца водой напоила!
– Ведь из этого колодца и мы пьем и многие пьют, - почти прошептала Шура.
– Вот потому-то, что многие... Шура, сходи ты за доктором Шварцманом... Очень плохо Марусе!
– Сейчас!
– И бросилась бегом Шура.
Спустя минуту сказал Мочалов:
– Можно бы пока камфару попробовать... Есть камфара?
– Вот!.. Вот именно!.. Я вчера ведь говорил Шварцману!.. Ольга Михайловна!
– заспешил Максим Николаевич.
– Вы вчера не принесли камфару!
– А разве была прописана камфара?
Она помертвела от испуга: еще нужно было что-то сделать для Мушки ясно, что самое важное - и она не сделала.
И в ридикюле, шаря там дрожащими пальцами, она долго искала клочок с прописанной камфарой, но клочка этого не было... И на столе не было.
– Значит, Шварцман забыл прописать!.. Бегите за Шурой! Максим Николаич! Ради бога!.. Пусть она возьмет в аптеке!
– Пока дайте ей портвейну!.. Я сейчас!
– бросился с террасы за Шурой Максим Николаевич; но Мочалов остановил:
– Раз есть вино, камфары не надо... Дайте ей портвейну: все равно.
Услышав уже "безнадежна", Максим Николаевич понял и это "все равно" и с режущей болью в сердце слушал, как из комнаты Мушки доносился голос Ольги Михайловны:
– Выпей, разожми зубки!.. Дорогая Марусечка, выпей!.. Ты узнаешь свою маму?.. Выпей - это вино!.. Дорогая моя доченька, выпей! Марусечка, выпей!..
Настойчиво мычала Женька, очень удивленная тем, что ее не выводят пастись и не доят, хотя сами уже встали, ходят и говорят. Широкогрудая, она ревела, как лев, все нетерпеливее и изумленнее, и Максим Николаевич схватил доенку и пошел к ней.
Было заведено так, чтобы каждый из них троих мог при случае выдоить Женьку, - мог и Максим Николаевич, однако доил он теперь ненужно долго. Перестало уж капать молоко из доек, а он все медлил выходить из коровника, где было прежнее, бездумное, простое, туда, где теперь новое, имеющее страшное имя: безнадежна.