В грозу
Шрифт:
И, сидя за доенкой, он слышал, как Ольга Михайловна подробно рассказывала Мочалову про Мушку, - как она пила ледяную воду из глубокого колодца и как потом купалась в море, недалеко от устья речки.
– По этой речке мало ли что плывет в море?.. Может быть, ныряла, хлебнула нечаянно воды с микробами...
А Мочалов отзывался равнодушно:
– Конечно, все может быть.
И, убрав, наконец, молоко, Максим Николаевич выгнал Женьку пастись, и, неизвестно почему, вдруг все, что он увидел со своей горки: и море внизу
"Как же Мушка?.. Вот уже не видит ничего этого Мушка! И не увидит больше... Неужели же не увидит?.. Что же это такое? Зачем?.."
И разве можно было на это даже самому себе ответить: "Так себе... Незачем... Просто так... Без причины, без цели... Безо всякого смысла..."
11
И вновь Шварцман.
Он появился из-за горки в полосатой рубахе, забранной в серые брюки, грузно идя за семенившей Шурой, и Максим Николаевич встретил его.
– Ну что?
– спросил, отдуваясь, Шварцман, кстати снимая каскетку и вытирая пот с лысого лба платком.
– Как наша больная?
– Наша больная?.. Плохо наша больная!.. Камфару надо было!
– поглядел на него исподлобья Максим Николаевич.
– Эх! Что же не передали с девочкой?
Шварцман прицокнул языком, сделал горькое бабье лицо и ударил себя по ляжке.
– Да Мочалов решил, что... "Уж все равно, - говорит, - безнадежна!"...
– Ка-ак так?
Шварцман даже остановился, видимо, думая, идти ему дальше или же не стоит, и медленно пошел к даче.
Опять у постели Мушки стали теперь уже четверо: двое своих, двое чужих, и из четырех одна - самая близкая, ближе не бывает на земле. Но больная глядела на всех одинаковым неразличающим взглядом.
– Маруся!
– говорила Ольга Михайловна.
– Ты слышишь?
– Маруся!
– повторял Шварцман.
– Ты меня узнаешь?
– Мушка!.. Что же это ты, Мушка?
– горестно спрашивал Максим Николаевич и махал, отворачиваясь, рукой.
Слушали сердце. Искали пульс... Потом вышли на террасу.
Чтобы убедиться в том, что у ее девочки не холера, Ольга Михайловна подробно рассказывала, как она давала слабительные, и как они все не действовали, и только каломель... и то очень поздно, часов около двенадцати ночи.
И охотно соглашался теперь с нею Шварцман, что на холеру мало похоже, однако и на тиф тоже... и ни на что другое.
А Мочалов угрюмо, но веско повторял:
– Комбинация!
Опять ушла с террасы к Мушке Ольга Михайловна, а врачи совещались вполголоса, и, чтобы им не мешать, отошел было Максим Николаевич, но его позвали.
– Ну, что будем делать?
– спросил Шварцман.
– Что полагается в таких случаях, то и надо было делать... Камфару! сказал Максим Николаевич.
– Кофеин, - добавил Мочалов.
– Физиологические вливания, - припомнил Шварцман.
И все это записал он на бумажке, предупредив, однако:
– Будет дорого стоить и... бесполезно...
– Все равно... Что же... для матери... Может, и сиделку можно?
Шварцман обещал прислать сиделку.
Шуре, которая дожидалась невдалеке, объяснили, что взять в аптеке, и, когда она тихо скрылась, поднялись оба и молча пошли.
Но, когда увидела в окно их уходящих Ольга Михайловна, уходящих, ничего не сказавши ей, матери, - она вдруг поняла страшный смысл этого молчаливого ухода.
– Господи!.. Куда же вы?.. Спасите мне девочку!.. Спасите!.. Спаси-и-ите!..
Она кинулась за ними, забежала спереди... Огромными умоляющими глазами глядела на обоих, к обоим протянув руки...
И Мочалов сказал:
– Сейчас нам некогда: у нас служба... А вот часиков в пять вечера, тогда пришлите...
– А может быть, и не нужно уж будет, - скорбно добавил Шварцман.
И оба сняли перед ней один каскетку, другой панаму и пошли, - пошли все-таки, а она осталась... пораженная и белая... одни глаза, и в глазах ужас.
Максим Николаевич обнял ее, и так они стояли, обнявшись и спрятав друг от друга лица.
12
– Можно войти?
– сказала, минут сорок спустя появившись неслышно на террасе, молодая еврейка или армянка, одетая в белый халат.
– Пожалуйста!.. Вы - сиделка?
– спросил Максим Николаевич.
– Да. Меня послал доктор Шварцман.
(Это быстро и отчетливо, как солдаты говорят в строю.)
– Он вам сказал, что больная... безнадежна?
– Да, сказал.
– Ну, делайте, что вам сказали... Вам ведь сказали что-нибудь, что нужно делать?
– Инъекция? Да. Вот я принесла одну ампулу камфары и шприц.
– Ольга Михайловна!
– крикнул обрадованный Максим Николаевич.
– Есть! Есть камфара!.. Сейчас сделают инъекцию!
Он заметил, как странно оживилась Ольга Михайловна, увидев женщину, союзницу, - женщину, знающую, что такое свой ребенок, - женщину, которая не скажет жестоко: "безнадежна" и не уйдет молчаливо!.. Вот уже есть у нее чудотворная камфара и шприц!
И сиделка сказала ей точно и положительно:
– Нужно сделать одну инъекцию, а через полчаса вторую. У меня одна только ампула, но девочка успеет принести за это время из аптеки... Если и запоздает немного, ничего: будем почаще давать вино... Сделаем пока горячую ванну... Разве не бывает случаев, что врачи скажут: "безнадежно", а больные поправляются им назло?
Впрыснули камфару в левую руку Мушки, и сиделка сказала твердо:
– Ну вот, - отлично! Теперь ванну.
Нашли большое жестяное корыто для мойки белья и большой ведерный самовар, позеленевший, валявшийся в сарае с заклепанным краном.