В грозу
Шрифт:
– Боже сохрани!.. Посмотрели бы вы на холерных, как у них меняются лица!.. Одни скулы да нос!.. А это - ничуть не изменилось...
– К Мочалову послали?
– спросила Ольга Михайловна.
– К Мочалову.
И он пошел переодеться.
За Ольгу Михайловну было ему страшно. Он видел, что она только сбросила с себя мешок, но как будто не чувствовала промокшего хоть выжми платья, в котором похожа была на утопленницу, только что спасенную.
Когда, переодетый, он вышел из своей
– Грудка теплая... и животик... только ноги холодные.
– Бутылки лежат?
– спросил он, чтобы как-нибудь отозваться, и добавил строго, как только мог: - Сейчас же перемените платье!.. Нужно было выходить на дождь!
И добавил еще:
– Залило, конечно, весь погреб... Там что стояло?
Она долго думала и сказала:
– Много...
И тут же:
– А Шура бегом побежала?
– Бегом.
– Значит, скоро должна прийти.
И правда, едва она успела переменить платье, как прибежала Шура.
Ливень уже сменился мелким дождем, и гроза далеко продвинулась над морем.
– А Мочалов?
– спросила Шуру с порога Ольга Михайловна.
– Он сказал, что ему незачем идти... Спросил: - Сиделка есть?
– Я сказала: - Есть.
– И пусть, говорит, что делала, то и делает... Если есть еще камфара, то камфару...
– Есть еще камфара, сестрица?
– Две ампулы.
– Впрысните, ради бога!.. Почему же он сам не пошел?
– Как раз в это время дождь сильный-сильный шел!
– Что же, что дождь? Девочка должна, значит, умереть, потому что дождь?
– Не потому, что дождь, а потому, что смерть!
– медленно сказал Максим Николаевич.
– Это не болезнь к нам пришла, а она сама - ее величество Смерть!.. Переоденьте, пожалуйста, Шуру во что-нибудь, Ольга Михайловна, а то и она заболеет... И покормить ее надо...
Ольга Михайловна помогла сиделке сделать инъекцию и только тогда пошла в кладовку найти что-нибудь Шуре, а Максим Николаевич сказал сиделке:
– Она умерла... и давно уж... Именно тогда, когда меня позвали с террасы... Вы делаете инъекцию мертвой!
Сиделка пожала плечом и ответила:
– Что же делать?.. Ведь нельзя же сказать этого матери!.. В каждом доме теперь свой покойник... Разве же у меня точно так же не умер муж от сыпняка?.. Умер два месяца назад... И меня даже при этом не было, - я ездила до своей мамы в Золотоношу!..
Максим Николаевич вгляделся в ее молодое, но древнего письма лицо, показалось на момент, что ей уже много-много лет, что миллионы смертей прошли перед ее глазами... и он махнул рукой и сказал:
– Все умрем...
Посмотрел долго и пристально на мертвую Мушку и пошел доить.
Ливень кончился, и вновь расцвело небо, а
Земля под солнцем была как ребенок после купанья: она явно улыбалась всюду.
– Посмотрите, - сказала Ольга Михайловна, когда Максим Николаевич шел с ведром, - Мура закрыла глаза сама, и она улыбается.
– Это значит... значит, что она уж не страдает больше, - ответил Максим Николаевич.
– Я послала Шуру за Шварцманом... Теперь уж нет дождя... и теперь он свободен... Я думаю, он придет.
– Может быть, и придет, - оглянул горы и небо Максим Николаевич. Теперь хорошо пройтись, у кого крепкая обувь... После грозы в воздухе много озону...
Он процедил молоко, выгнал Женьку пастись, вошел в комнату Мушки и увидел: глаза закрыты, как у сонной, и легкая улыбка, как у заснувших навеки.
Максим Николаевич прикусил губы и вышел.
Выходя, он слышал, как спросила у сиделки Ольга Михайловна:
– Камфара есть еще?
И как та ответила:
– Только одна ампула.
13
В последний раз Шварцман.
Он опять подымался позади Шуры, сняв кепку и вытирая голову платком.
Вздувшаяся от ливня речка, впадавшая около пристани в море, на целую версту в ширину загрязнила морскую синь тем, что принесла из горных лесов: глиной, валежником, желтыми листьями... И как раз от края грязной полосы этой круто взвилась радуга, полноцветная необычайно, а за нею другая слабее и нежнее, как отражение первой в зеркале неба... а еще дальше третья - чуть намечалась.
Под этой перекличкою радуг ярко, как битое стекло, блестело море у дальнего берега, - все какие-то бухты. Городок же внизу, в долине, весь засиял своими невыбитыми еще окнами, а зелень вблизи стала ярка до крика.
И, встретив Шварцмана, Максим Николаевич так и сказал ему горестно, но кротко:
– Подумаешь, как обрадовалась земля, что умерла наша Мушка!
Шварцман шел к радугам спиною и не видал их, и только одно слово понял:
– Умерла?.. Уже?
Сделал страдающие глаза и остановился.
– Впрочем, Ольга Михайловна думает, что жива еще... Вы все-таки зайдите, пожалуйста...
И опять пошли вместе, и, продолжая думать о своем, говорил Максим Николаевич:
– Растворится в земле и воздухе... Будет кусочком радуги... Очень радовалась она жизни... Доверчива была очень к этой гнусной старой бабе-жизни... и та вот накормила ее бациллами!
– Да, лучше уже не иметь совсем детей, чем так их терять, - отозвался Шварцман.
– Но ведь, тогда... что это вы сказали?
– горестно подхватил Максим Николаевич.
– Дети должны непременно быть, для ради всяких экспериментов над ними в будущем!..