В грозу
Шрифт:
– Да они и здесь до этих цен доходят.
– Ах, как вам хочется, чтобы наша Женька тоже стоила полмильярда, улыбнулся ей Максим Николаевич.
– Нет, как хотите, а слово - великая вещь... Миллиарды заношу я нашей революции в актив... И если вернемся мы когда-нибудь к копейкам, ах, как это будет скучно!.. Это я серьезно, - я отвык шутить... Неужели придем назад к старой культуре?.. Зачем же? Смелость так смелость!..
– Гм... Отвык шутить!
– подмигнул на него гость Ольге Михайловне.
Но она не улыбнулась; она сказала:
–
– Ни-как-кие холеры вам тут не страшны!
– счел нужным обнадежить женщину гость.
– На таком солнце, как у вас, все бациллы передохнут за пять минут.
– Ма-ма!
– позвал вдруг из закрытой спальни слабый голос Мушки.
– Ага! "Мама", - игриво подмигнул Бородаев Максиму Николаевичу, когда Ольга Михайловна пошла в спальню.
– Дочь моей жены от первого мужа, - объяснил Максим Николаевич.
– Она уже большая, - двенадцать лет... Приболела что-то сегодня.
– Я сюда не на отдых, - закурив, сказал гость.
– Я сюда по делу... А от вас хочу получить сведений тьму, так как вы уж тут старожил и все знаете.
И он начал обстоятельно говорить, что их - компания из пяти человек, все биржевые маклеры, но биржа - дело неверное: всегда надо быть готовым к тому, что закроют и разгонят; поэтому они хотят основать здесь, на Южном берегу, большую мельницу-вальцовку.
Озабоченная вышла из спальни Ольга Михайловна и, тихо прикрыв двери в зал, ушла снова к Мушке, а Бородаев, еще более повысив свой рассыпчатый голос, пояснил:
– Практика последних лет показала, что единственные предприятия, возможные у нас, - пищевые... Мельницы все разобраны в аренду, а фабрики-заводы стоят... и так будет еще лет пять, пока накопятся продукты. Вот почему мы и пришли к бесспорному выводу: вальцовка!.. Но вопрос: где же именно?.. Только из-за этого я и был в Полтаве... Короче, мы вполне сознательно выбрали Крым.
Очень тщательно притворив за собою дверь, вошла в столовую Ольга Михайловна.
– Ну как?.. Что там такое?
– спросил Максим Николаевич.
– Жалуется, - голова очень болит... Поставила градусник, - ответила Ольга Михайловна; а гость продолжал о своем:
– В этом районе вальцовок совсем нет, между тем - хлебопашество... Да, несмотря на виноградники и сады, здесь сеют довольно хлеба, и с каждым годом будут сеять все больше... Не думайте, - мы учли голод!.. На всех бывших табачных плантациях, на всех старых, запущенных виноградниках, даже на всех сенокосах теперь будут сеять хлеб...
– Но ведь у нас есть мельницы, - попытался вставить Максим Николаевич.
Гость усмехнулся:
– Какие же это мельницы?.. Водяные?.. Шеретовку делают?.. Только зерно портят... А у нас будет крупчатка не хуже американской, а, конечно, лучше, потому что без примеси... Да и пшеница наша лучше... Если во всем побережном районе будет тысяч пятьдесят жителей... считая Гурзуф, Ялту и все деревни... Как вы полагаете, - будет?
– Пожалуй, будет... с приезжими летом...
– Тогда наше дело в шляпе!
– Кто же к вам поедет за мукой и с зерном?
– А мы будем возить все сами... Имейте в виду, - если есть у какой части России ближайшее будущее, то это у Крыма. У него все возможности Греции: береговая линия и прочее, и он прежде всего должен расцвести... И вы знаете, кто выведет Крым в ближайшие годы из разрухи?
– Что?
– с большим любопытством спросил Максим Николаевич.
– Не "что", нет, а именно "кто"!
И, сделав глаза хитрее хитрого и приличную паузу, выждав, Бородаев сказал:
– Курица!
– Как курица?
– Да... Обыкновенная курица!.. То есть не это, конечно, двуногое недоразумение, какое разводят здесь татары, а кохинхина, плимутрок, брама... При нашей мельнице огромнейшее, насколько возможно, птичье хозяйство... Обстоятельную лекцию о курице прочту я и здесь у вас и во всех городах Крыма... Курица уже спасла одну страну - Данию, после разгрома ее Пруссией, - спасет она и Россию... А рынок для сбыта яиц всегда готовый: Англия!.. Проглотит любое количество... И никакого рельсового пути: через Дарданеллы, прямехонько к нам... Имейте в виду: ни табак наш, ни шерсть, ни вина крымские, ни фрукты - Европе не нужны... но яйца...
– Позвольте!
– горячо перебил Максим Николаевич.
– Но ведь для яиц этих надо зерно, а зерна не хватает даже для людей... Вот у меня есть курица Чапа, я выменял ее за два фунта тухлой пшеницы (пшеницу эту выдали мне, как месячный паек в феврале)... Два фунта такой пшеницы стоили бы в прежнее время копейку, и купить бы ее могли только для тех же кур... или для свиней... Но ведь я выменял на эти два фунта целую курицу, цена которой была, на худой конец, полтинник!.. Вот и считайте теперь прибыль от кур... Но вы бы лучше вот что...
– Сорок один!
– сказала вошедшая в этот момент Ольга Михайловна.
Максим Николаевич видел ее лицо, вдруг ставшее неживым от бледности, но мгновенно мелькнуло в памяти, что их пятнадцатиминутный термометр показывал на сколько-то больше, чем было, и это "сорок один" показалось не очень важным.
И когда гость, забеспокоившись, что его ждет жена обедать, поднялся, Максим Николаевич сам пошел его провожать, указал ближайшую к морю тропинку и не заметил даже, заговорившись, как спустился вниз и пошел береговой дорогой.
Теперь говорил он, говорил о том, что перевернуло их жизнь, и одного из них заставило быть биржевым маклером, другого - писцом...
Раза два он прощался с Бородаевым, говоря: - Ну, пойти домой...
– Но тут же возникал какой-нибудь общерусский вопрос из целого моря новых общерусских вопросов и требовал немедленного решения. Казалось, что, не решивши его, нельзя даже и жить, не только идти зачем-то домой.
И он опять оставался.
Правда, расставшись, наконец, с нежданным гостем, Максим Николаевич спешил подняться в гору и был весь в смутной тревоге, когда подходил к даче.