В грозу
Шрифт:
– Да, он в холерном бараке сам, а она так боится... Знаешь, сколько уж умерло?
– Семнадцать человек. А ты куда корову?.. Или продали?
– Ку-пать!.. Женька моя купаться хочет!.. Шура, милая, возьми ее за веревку, - она ничего, - и иди, а я сейчас яйца занесу Розе... Вон лавочка Розы...
Мушка думала сунуть Розе яйца, взять кусок мыла и догнать Шуру в два прыжка. Но еврейка Роза так долго разглядывала каждое яйцо на свет, так долго пела (она именно пела, а не говорила), что мыло страшно подорожало, а яйца подешевели, что она уж купила яйца у какого-то татарчонка, и ей,
– Ух, пить хочу!
А Шура:
– Вот тут как раз во дворе колодец, - мой дядя Василий копал... Глубокий-глубокий... Вода холодная-холодная!..
Когда вытаскивали воду ведром на цепи и пили прямо из ведра, говорила о своем дяде-колодезнике Шура:
– Мы-то зимою лошадиную кожу с травой варили, кое-как выжили, а дядя Василий с ума сошел... Увезли его отсюда куда-то в больницу, - по-настоящему не знаем, куда... Должно, помер теперь...
– Он что говорил, когда с ума сошел?
– Так... разное... Чепуху все... "Захочу, - говорил, - вот из этих камней булыжных хлебы сделаю, и человечество будет сыто!.." Одеться тоже не во что было, он листья разные к своим дырьям за черешки привяжет, так и ходит... "Человечество, - говорил, - не замечает, во что ему одеться, а я указую на райскую жизнь!.." Все "человечество"... А еще так: "Класс народа класс божий"...
От холодной воды заломило зубы у Мушки и стало неловко горлу... Но море было в пяти шагах.
– А вдруг Женька в море совсем даже и не войдет?
– заволновалась Мушка.
– Если не войдет, мы ее мыть будем... с мылом... да, Шура?..
Но Женька вошла.
Подойдя к самой воде, чуть набегавшей на песок белой каймой ленивого прибоя, она грузно наставила рога к морю, раздула ноздри, сбычила голову, страшно выкатила глаза, собралась бодаться... Потом поглядела на Мушку, встряхнулась, понюхала и лизнула соленую гальку, хотела было напиться, заболтала головой и зафыркала - не понравилась вода... Ступила передней ногою в пену прибоя и смотрела очень внимательно, как погружалась в рыхлый песок нога.
Мгновенно сбросила с себя Мушка платье, бухнула с разгону в море, забрызгала и Шуру и Женьку, схватила веревку...
– Но, Женька, но!.. Лезь, не бойся!.. Лезь, дура, и будем плавать!.. Подгони ее, Шура!..
Женька еще сделала шаг и еще... Вдруг погрузилась по самую шею, подняла рогатую голову, теперь явно курносую, и поплыла...
– Ура! Плывет!.. Смотри, Шура, - гидроплан!..
Она сама плыла вперед вдоль берега, работая одной рукой и ногами, а другой крепко держа Женькину веревку. Шура с берега, тоже уж раздетая, беззвучно смеялась, упершись руками в колени, страшным, выпученным Женькиным глазам, и от смеха вздрагивали на ее узкой рыбьей спинке две тугие недлинные русые косички, перевязанные синей ленточкой.
Море тут было мелкое: близко впадала речка, протекавшая через городок, и стояли в воде железные рельсы, остаток бывшей здесь раньше пристани для
– Женька, моя египетская ночь, - сюда!
Когда же, уставши, наконец, грести одной рукой и тащить веревку, она вывела корову на берег, и Женька, отдуваясь, и фыркая, и мотая мордой, и встряхиваясь, как собака - совсем по-собачьи, колечком свернула вдруг хвост, - оживлению Мушки не было границ.
– Шура, Шура, смотри!
И она бросилась к Шуре, завертела ее по пляжу, танцуя вокруг Женьки танец дикарей, наконец повалилась от хохота и усталости на песок и здесь, запрокинув голову, хохотала:
– Собачий хвостик!
Белые пятна Женьки от воды потускнели, зато черная шерсть лоснилась, блистала, и хвост был устойчиво и уморительно завернут кверху кольцом.
Беспокоили все время Женьку, как и всех коров летом, жесткие, как жуки, желтые мухи; они стаями сидели в таких местах, где она никак не могла их достать языком; теперь их не было на ней, и Мушка ликовала:
– Ага! Потонули, проклятые!..
Больше Женька уж не вошла в воду, зато до дрожи купалась сама Мушка и плавала боком, на спинке и по-бабьи ничком "гнала волну".
Только Шура напомнила ей, что надо идти домой - поздно, а то бы она, отдохнув и обсохнув, купалась снова.
Пообещавши зайти к ней на днях, Шура прямо с берега пошла домой, а Мушка повела Женьку одна. Идти было любопытно. Правда, улицы были пустынны как море, но все, кто попадался, удивлялись, - так представлялось Мушке, как это могла девочка выкупать в море корову, точно лошадь.
Развеселили два татарчонка с вязанками валежника за плечами. Они смотрели на мокрую корову с диковинно закрученным хвостом, показывали на нее пальцами и кричали:
– Собака!.. Собака!..
Но чем дальше шла Мушка, тем больше спадало с нее оживление. Подъем из города в гору показался небывало крутым, но и на нем она не могла как следует согреться; прежнее ощущение жуткого страха, когда она проходила мимо домишек Павлушки, Дарьи и других, еще усилилось; ноги положительно деревенели, так что даже Женька догоняла ее и тыкалась мордой в плечо, сопя над ухом.
– Однако ты долго!
– встретила ее Ольга Михайловна.
– Вот мыло, - на, - сказала устало Мушка.
– А Женька что? Купалась? Вошла в воду?
– Женька?.. Конечно, вошла.
И больше ничего не сказала, и не хотела есть, и спать почему-то легла раньше, чем ложилась всегда.
Спальня у Ольги Михайловны и Мушки была общая. Вся еще полная теми странными словами Мушки: "Мама, я не могу так больше жить!" - Ольга Михайловна в эту ночь почти не спала. Все думала над ними: откуда они?.. Она объясняла: - Ведь она ребенок еще, а ей так много приходится делать, как взрослой... Целый день... и учиться еще... И все время одна, среди взрослых... Говорят при ней все, а она - ребенок еще... Забыли об этом... Забыли о ребенке, что он - ребенок!..