Шрифт:
I
Дло было на святкахъ, сейчасъ посл новаго года.
Дворникъ Кондратій Ивановъ, осанистый рыжебородый мужикъ среднихъ лтъ, грамотный и бывшій солдатъ, только-что вернулся изъ трактира, куда ходилъ пить чай съ домовымъ подрядчикомъ-мусорщикомъ изъ подгородныхъ крестьянъ. Въ трактир они просидли до самаго закрытія его, то-есть до одиннадцати часовъ ночи, при чемъ подрядчикъ далъ Кондратью Иванову три рубля на праздникъ, чтобы Кондратій не притснялъ его передъ домохозяиномъ и выгораживалъ за неисправную иногда очистку двора отъ нечистотъ и снга. Кондратій требовалъ отъ подрядчика пять рублей, потомъ четыре, но подрядчикъ торговался и далъ только три, угостилъ его водкой, пирогомъ
Кондратій вернулся домой въ дворницкую трезвый (онъ выпилъ только маленькій «мерзавчикъ» водки) и былъ въ самомъ благодушномъ настроеніи. Баба его спала вмст съ груднымъ ребенкомъ за ситцевой занавской, которой былъ отгороженъ уголъ у печки, и онъ слышалъ ея сопніе. По эту сторону занавски покоился на лар его подручный Силантій, дальній родственникъ, растянувшись на брюх и уткнулъ лицо въ розовую ситцевую грязную подушку, а на полу лежалъ землякъ Иванъ Бархатовъ, пріхавшій въ Питеръ на заработки и пока, до пріисканія мста, остановившійся у Кондратія. Бархатовъ спалъ на подостланной рогож, положивъ подъ голову овчинный полушубокъ. Въ дворницкой коптла жестяная лампочка съ припущеннымъ огнемъ. Натоплено было страшно. Воздухъ былъ удушливый: пахло людьми, керосиновой копотью, сапожнымъ товаромъ. Отъ хорошаго воздуха Кондратья ударило этими запахами по носу.
— Вишь, какъ начадили, дуй ихъ горой! — проговорилъ онъ. — И къ чему было убавлять огонь? Хозяйскаго керосина жалко!
Онъ прибавилъ огня и подумалъ:
«А на лстницахъ, поди, огонь не потушили. Да и наврное не потушили. Спросить надо».
— Эй, Силантій! Ты потушилъ огонь на лстницахъ? — толкнулъ онъ въ бокъ спавшаго подручнаго.
Тотъ приподнялся сфинксомъ и посмотрлъ на Кондратья заспанными, прищуренными глазами.
— Н… Зачмъ-же я буду гасить, коли ты всегда гасишь! — пробормоталъ Силантій и опять уткнулся въ подушку.
— Всегда гасишь! А если я отлучился? Паршивый чортъ! Только-бы дрыхнуть, лшему! Налъ голодное-то брюхо посл деревни, да и въ лнь играетъ.
Кондратій нахлобучилъ шапку на голову и снова вышелъ изъ дворницкой, чтобы погасить лампы на лстницахъ. Гася лампы, на одной изъ лстницъ онъ встртилъ хмельного жильца въ шуб, тащившаго къ себ въ квартиру узелъ съ чмъ-то, помогъ ему дотащить этотъ узелъ до квартиры и получилъ пятіалтынный на чай.
«Все прибываетъ да прибываетъ къ нашему капиталу», — мысленно проговорилъ онъ, сходя съ лстницы, и даже самодовольно прищелкнулъ языкомъ. «Съ жильцовъ я получилъ праздничныхъ тридцать девять рублей, съ хозяина пять — сорокъ четыре, маляръ далъ два рубля — сорокъ шесть, печникъ два, мусорщикъ три — пятьдесятъ одинъ. Полсотни рублей и рубль!.. Печникъ-то, подлецъ, мало далъ. Сколько ему съ осени-то работы было! Одна печка съ котлами въ прачешной чего стоитъ! Ну, да я съ него на Пасху… Да… Изъ свчной лавки еще… И свчникъ за керосинъ всего на все далъ только два рубля. А какъ керосинъ-то вситъ, лысый чортъ! А я, вдь, и не смотрю, не провряю. Пятьдесятъ одинъ и два — пятьдесятъ три. Да такъ, по пятіалтыннымъ да по двугривеннымъ съ комнатныхъ жильцовъ рубля три съ полтиной набралъ — пятьдесятъ шесть. А что истратилъ? Выпита четвертуха на праздникахъ, ну, да закуски хоть на полтину. Пятьдесятъ два, стало быть, чистыхъ у меня отъ праздниковъ осталось. Да раньше въ коробц двадцать шесть прикоплено было. Выходитъ, всего семьдесятъ восемь. Въ деревню на работника послано, баб заячья шуба справлена, сапоги есть, у бабы — тоже, на подати послано, паспортъ до сентября. Все есть, и семьдесятъ восемь рублей чистыхъ, такъ чего-же мн! Какого еще лыски надо? Богатый я мужикъ», — закончилъ Кондратій.
На лстниц Кондратій увидалъ кошку, поднялъ кусокъ валявшагося кирпича и швырнулъ въ нее имъ, крикнувъ:
— Пшш, проклятая! Чужая чья-то
Онъ вышелъ на дворъ, заглянулъ въ окно нижняго этажа и увидлъ пишущую у стола, при свт лампы подъ зеленымъ абажуромъ, молодую двушку въ ночной блой кофточк, и проговорилъ:
— Горе… Пишетъ, пишетъ, а никакого толку… Вс вечера пишетъ, а вчера прихожу къ ней насчетъ паспорта, а у ней и на больничную марку рубля нтъ. Вотъ говорятъ, что по письменной части лучше, чмъ по нашей… Пустое дло! И что она изъ себя такое? Ни одеженки на ней настоящей, ни Боже мой! Всякая горничная куда чище ходить. А вдь, вотъ, эта-то ученая.
Кондратій прошелъ по двору къ воротамъ, вышелъ за ворота, посмотрлъ на сосдскаго дворника въ тулуп и съ мдной бляхой и спросилъ его, чтобы что-нибудь спросить:
— Сидишь?
— Сижу.
— Пьяные были?
— Даве городовой давалъ свистокъ, но въ участокъ не водили. Туточный чей-то. Сосди его признали и повели. Уши ему потерли — онъ и попрочухался.
— Ну, я спать… Дежурство у насъ завтра съ семи пасовъ утра…
Кондратій взглянулъ на виднвшуюся за деревяннымъ домомъ главу церкви съ крестомъ, снялъ шапку и сталъ креститься.
Черезъ минуту онъ былъ у себя въ дворницкой. Запахъ человкомъ опять ударилъ его по носу. Онъ отворилъ дверь, подержалъ ее немного отворенной и, опять притворивъ, переобулся изъ валенокъ въ старые сапожные опорки. Поставивъ валенки сушить къ печк, онъ взялъ жестяную лампочку, перешагнулъ черезъ спавшаго на полу земляка и зашелъ за занавски.
Свтъ лампы упалъ на спавшую на кровати жену Кондратія, и она, полуоткрывъ глаза, спросонья заговорила:
— Господи Іисусе! Что это такое!
— Нишкни, нишкни… Это я… Я только въ сундукъ хочу сходить, — сказалъ ей Кондратій, досталъ ключъ, прикрпленный у него на пояск, отперъ висячій замокъ и открылъ сундукъ. На внутренней сторон крышки сундука были налплены портреты генераловъ, вырзанные изъ какого-то иллюстрированнаго журнала, раскрашенная картинка двочки съ котенкомъ на рукахъ, очевидно, съ крышки бонбоньерки. Кондратій, поставивъ лампу на табуретку около сундука, сталъ рыться въ сундук.
Онъ вынулъ изъ сундука, лежавшую сверху, пеструю жилетку съ синими стеклянными пуговицами, затмъ новый картузъ, аккуратно сложенный «спинжакъ», запустилъ на дно сундука руки и изъ-подъ ситцевыхъ рубахъ извлекъ жестяную коробку отъ монпансье. Открывъ эту коробку, онъ положилъ къ имющимся уже тамъ деньгамъ полученную отъ мусорщика трехрублевку и сказалъ самъ себ вслухъ:
— Семьдесятъ восемь теперь должно быть… Семьдесятъ восемь…
Онъ хотлъ уже закрыть коробку, но подумалъ:
«Да такъ-ли? Семьдесятъ-ли восемь? Давай, посчитаю».
И тутъ-же, вынувъ деньги, медленно сталъ считать бумажки, усердно мусоля пальцы. Денегъ онъ, однако, насчиталъ восемьдесятъ одинъ рубль, еще разъ пересчиталъ и задумался.
«Откуда-же еще-то три рубля? Вотъ оказія! Кто-же еще-то далъ мн три рубля? Вотъ это ловко! Неужто это я отъ кого-нибудь спьяна на праздникахъ?.. Да пьянъ я такъ, чтобы ужъ очень, не былъ».
— Дашь, а Дашь! — крикнулъ онъ было жену свою Дарью, чтобы спросить ее, не помнитъ-ли она что-нибудь объ этихъ трехъ рубляхъ, но тотчасъ-же опомнился и сказалъ себ мысленно: «Впрочемъ, что-жъ я! Все наше… А больше, такъ даже лучше».
Закрывъ коробку и запрятавъ ее опять на дно сундука, Кондратій прикрылъ все это жилеткой и пиджакомъ, заперъ сундукъ и задвинулъ его на прежнее мсто, бормоча:
— Восемьдесятъ одинъ рубль… Восемьдесятъ одинъ… Кто-бы это далъ мн трешницу? Должно быть, я при получк съ жильцовъ сбился. Генералъ изъ второго номера далъ мн два рубля, чиновница — два, изъ колбасной лавки два… Рубль… полтора… рубль…
Онъ перебиралъ по пальцамъ, но сбился, звнулъ и сбросилъ съ ногъ опорки.
Черезъ пять минутъ онъ лежалъ около жены на кровати, обернувшись къ ней спиной, и мечталъ: