В Иродовой Бездне. Книга 3
Шрифт:
После обеда, когда все стали дремать, инженер подсел к Леве и тихо, почти на ухо, стал говорить ему:
— Мне жаль вас, молодой человек, вы ведете себя совсем нетактично! Поймите, вы погубите себя совсем.
— Я только добиваюсь правды, мне правда всего дороже, — прошептал Лева.
— Никакой правды вы не добьетесь, — шептал инженер. — Неужели вы не понимаете обстановку нашего времени? Вы знаете, что лагеря сейчас очень нужны экономически. Какая масса народа за пайку хлеба, за баланду, чтобы не умереть с голоду, будет строить новые города, каналы, заводы. Ведь это чрезвычайно экономически выгодно. И для того, чтобы все
— Я понимаю это с другой стороны, — сказал Лева. — Люди живут не по-Божьи. И Бог через правительство наказывает народ, наказывает верующих за их беспечность. В Писании так и сказано: «Время начаться суду с дома Божия. И если праведник едва спасется, то нечестивый грешник где явится?»
— Этого вы мне не говорите, — сказал инженер. — Я человек неверующий и этого не понимаю. Я только хочу сказать, что, как бы вы ни старались, вас осудят. Сейчас такая установка: осуждать, а не оправдывать. А вот благодаря тому, что вы ищете правды, на вас в лагерь пойдет такая характеристика, что и там вам жить не дадут. И вас там погубят.
— Мы верим, — возразил Лева, — что без воли Божьей и волос с головы не упадет. А я ничего плохого не делаю, только правду ищу.
Инженер ничего не сказал, покачал головой. Потом как бы безнадежно махнул рукой на Леву и отошел прочь.
Был поздний вечер. Об этом в камере можно было догадаться не потому, что дневные лучи угасли, а потому, что прошла поверка. Леву вызвали на допрос. Его ввели в новый кабинет. В нем был полумрак. Над столом, где сидел следователь, горели лампы под стеклянным зеленым абажуром. Следователь был пожилой. Он сидел, накинув на плечи черное кожаное пальто. Вид у него был утомленный, а может быть, ему нездоровилось, Он внимательно посмотрел на Леву и сказал:
— Я буду вести ваше следствие.
— Хорошо, — сказал Лева, — я очень рад.
Неизвестно почему, но он почувствовал какое-то расположение к этому пожилому человеку. Видимо, это был старый чекист, который действительно во время Октябрьской революции и первых лет Советской власти боролся с контрреволюцией и имел большой опыт в своей работе.
Он стал подробно расспрашивать Леву о его детстве, о его родителях. О том, как он уверовал, почему он верит. Расспрашивая, медленно, не торопясь записывал показания Левы на бумаге.
Так он вызывал Леву несколько раз, выясняя причины его первой судимости, обстоятельства дела. Детально расспрашивал, как Лева отбывал срок, когда вернулся, с кем встречался. Лева рассказывал все непринужденно и так, как все было. Его только удивляло то, что если все следователи после каждого допроса предлагали ему подписать протокол, то этот ничего не предлагал подписывать, а только все записывал сам.
Наконец он составил протокол, в котором предложил Леве подписать некоторые дополнительные данные о встречах с верующими. Лева подписал. После этого к следователю его не вызывали. Убедился ли этот старый чекист сам, что он, проводивший следствие действительных преступлений, в данном случае имеет дело с лицом, не
Прошло немногим больше недели. Леву вызвал Углев и сказал, что следствие всех их, заключенных арестантов, закончено, и предложил Леве расписаться в том, что его дело направляется, как и дела других, на решение Особого совещания НКВД в Москву.
Лева расписался.
И вот обычное, для многих необычное, но для Левы знакомое: «Собирайтесь с вещами». Обыск, погрузка в автомашину «черный воронок». И их повезли. Они прибыли в Стромилово. Там были каменные конюшни, в которых в свое время содержал лошадей помещик-конезаводчик.
Их преобразовали в камеры для заключенных, обнесли проволокой, установили вышки для часовых, устроили вахту. В этой тюрьме находились заключенные со всей Самары. Жены, матери, родственники с передачами должны были ехать поездом или автобусом и затрачивать на это целый день. У входа в большую каменную конюшню — место для обыска.
Холодно, лежит снег. Заключенным предлагают вытряхивать все вещи. Из-за холода догола не раздевают. Тщательно ощупывают. Казалось, зачем здесь делать обыск, ведь их доставили из тюрьмы в тюрьму. Но военные надзиратели честно выполняли свой долг, так положено.
И тут у Левы случилась большая неприятность. Надзиратель нашел у него маленькое Евангелие от Матфея.
— Что это? — грозно спросил он. — Святая книга?
— Да, это Евангелие. Книга, которая для меня очень дорога, как для верующего.
— Это не положено иметь в тюрьме, — сурово сказал надзиратель и отобрал у Левы Евангелие.
— Я очень прошу вас отдать мне эту маленькую книгу. В ней столько хорошего, она мне очень дорога, — просил Лева.
— В ней хорошее? — закричал надзиратель. — Это мракобесие, это зло, обман.
И вдруг он с остервенением стал рвать Евангелие на клочки, бросил на пол и стал топтать коваными солдатскими сапогами.
Лева молчал. Он был страшно поражен такой ужасной, более чем звериной ненавистью к Евангелию. «За что, почему они так ненавидят Слово Божье? — думал он. — Читал ли он когда-нибудь эту книгу?»
Одно было для него ясно: что людей воспитывают в страшной ненависти к Богу, ко Христу, воспитывают в ненависти ко всем тем, кто верит и живет по Евангелию.
«Что делается, что делается! — думал Лева. — Какое жуткое время! Ведь были страшные времена, людей заковывали в кандалы, брили полголовы и гнали на каторгу. Но все же им разрешали иметь Евангелие. Были тогда такие люди, которые добивались, чтобы распространять среди заключенных Евангелие. А теперь что делается? Эту отраду, это утешение для лишенной всего человеческой души, попавшей в страдания тюрьмы, не допускают, рвут, уничтожают…»
— Табачок, табачок не рассыпьте, надзиратели, — говорил заключенный, у которого делали обыск.
— Я обязан проверить все, не прячешь ли ты в махорку ножик, — говорил надзиратель, отдавая заключенному кисет с махоркой.
«Махорку, табак разрешают, — думал Лева, — и все будет в камере пропитано этим смрадом курения, а Евангелие — «не положено». Это, с их точки зрения, самое страшное зло».
Когда Лева нагнулся собрать свои вещи, он поднял несколько обрывков-листочков Евангелия и спрятал в карман. Долгие годы хранил он у себя эти порванные листочки, как дорогую поруганную святыню.