В исключительных обстоятельствах
Шрифт:
— Ну давай, — согласился Красюк. — Сообрази что-нибудь пожрать.
— Придется потерпеть до завтра. Сейчас надо подумать о костре. Собирай дрова, да потолще...
Они лежали на мягких ветках пихты, задыхаясь в дыму костра и все-таки наслаждаясь тем, что не зудели комары и мошка. Ночь опустилась быстро, словно на тайгу вдруг нахлобучили шапку. Где-то в чаще сумасшедше хохотал филин, душераздирающе кричали сычи. Откуда-то слышался тонкий голосок сплюшки, возносившийся все выше и выше: «Сплю-сплю-ю-ю-ю!» А им не спалось. Доносившиеся отовсюду непонятные шорохи наполняли душу тоской
Красюк скинул нижнюю рубаху и, замотав в нее самородок, положил под голову. Смотрел в темноту и думал о том, какой вкусной была утренняя лагерная каша. Потом он начал вспоминать.
— Помню, с мамкой в Сибирь ездили. Вышли на какой-то станции в Забайкалье — чего только нет на рынке! Семга, медвежий окорок, картошка, мясо, орехи разные, масло сливочное в туесках, грибы, кетовая икра, просто кета, омуль, жареные куры, жареные зайцы, мед бочонками, водка, спирт... И все почти задаром...
— А что еще в Сибири разглядел? — спросил Сизов.
— Много всего. Названия необычные: Зима, Слюдянка, Ерофей Павлович...
— Кто это, Ерофей Павлович, знаешь?
— Знаю. Рассказывали дорогой. Будто когда строили железку, нашли скелет человека. Рядом бутылка с золотым песком, зубило и молоток. И надпись на скале выбитая: «Ерофей Павлович». Стало быть, это он и есть, который тут золото нашел.
— Оч-чень интересно, — насмешливо сказал Сизов. — А о Хабарове что-нибудь слышал?
— Это который в Хабаровске жил?
— Триста лет назад он тут первым путешествовал. Когда о Хабаровске еще и не думали..
— Я и говорю: он тут первым все нашел.
Сизов рассмеялся. Потом спросил:
— А что еще запомнилось в Сибири?
— Помню сопку с ледяной шапкой. А внизу — зелень и озера с синей водой. В одном — вода молодости, в другом — мудрости. Грязь на берегу, а из нее головы торчат: люди лежат, лечатся. Опосля той грязи баб, говорили, запирать приходилось.
— Это еще зачем?
— Злые они после той грязи были, мужиков ловили. — Он потянулся хрустко. — Эх, теперича бы туды!..
— Сколько у тебя мусора в голове! — сказал Сизов. И задумался: в «мусоре» этом есть своя система. А это значит, что у Красюка целое мировоззрение: жратва, деньги, женщины. А мировоззрение доводами не возьмешь. Система, даже самая ложная, не меняется от соприкосновения с другой системой хотя бы потому, что считает себя равной. Она может рухнуть только от собственной несостоятельности при испытании жизнью, трудностями.
Он вспомнил, как сам первый раз ехал на восток. Из Забайкалья в Приморье, по прямой, лихой в памяти дороге, именуемой КВЖД, про которую говорили, что название это от слов «как вы живым доехали». Они тогда проскочили, а следующий за ними поезд был пущен под откос и разграблен: в окрестных горах и лесах гуляли, банды белокитайцев и хунхузов.
Ему и снилась в эту ночь дорога, узкая, извилистая, как звериная тропа. Впереди маячила красная сопка, совсем красная, словно целиком сложенная из чистой киновари. Он торопился к ней, боясь, что краснота эта окажется обманчивой цветовой игрой вечерней зари. Торопился и никак не мог выбраться из узкого коридора звериной тропы.
И Красюку в эту ночь тоже снилась
Он и проснулся оттого, что почувствовал, как выскальзывает из руки конец рубахи, в которую был завернут самородок. Костер догорал, на листве соседних кустов дергались серые тени. Ветер слабо шевелился где-то высоко в вершинах деревьев, а рядом, совсем рядом, возле самой головы, слышалось прерывистое сопение.
«Ах, сука, — подумал Красюк, — а еще про Сибирь расспрашивал, про мусор говорил!» Стараясь не шевельнуться, он сунул руку за пазуху, достал нож и, резко изогнувшись, выкинул руку за голову, туда, в темноту, в сопение. Почувствовал, как нож вошел в мякоть. Послышался не то вздох, не то удаляющийся стон, и все стихло. Тогда, не выпуская узел с самородком, Красюк вскочил на ноги, выхватил из костра горящий сук и пошел в ту сторону, где затих стон. Огонь почти не давал света, только рождал слабые тени. В двух шагах была пугающая чернота, такая плотная, какой Красюк еще не видывал. Незнакомая жуть гадюкой заползала под телогрейку. Одна тень под кустом показалась Красюку согнувшейся фигурой человека. С радостным злорадством он шагнул ней. И вдруг беловатое пламя со звуком человеческого выдоха рванулось навстречу. Окатило холодным огнем и погасло. В ужасе Красюк выронил нож и сук, свой драгоценный сверток, отпрыгнул в сторону. И застыл, охваченный мелкой дрожью, не зная, куда бежать в обступившей непроглядной темноте.
И вдруг услышал тихий и, как ему показалось, вкрадчивый голос:
— Что там случилось?
Красюк не ответил, с трудом приходя в себя.
— Ты чего прыгаешь, как заяц?
До Красюка дошло, что голос слышится совсем не с той стороны, где он искал вора, и это еще больше испугало его.
— Это ясеница горит, не бойся. Выделяет эфирные масла. В безветрие они скапливаются и вспыхивают от огня.
И тут новая волна холода окатила Красюка: вспомнил, что потерял самородок. Ринулся к костру, выхватил новый сук, замахал им, чтоб разгорелся. По дыму от выроненного первого сучка он быстро нашел и нож и сверток. И только тогда успокоился. Поправил разбросанные ветки пихты, снова улегся, сказал глухо:
— Ты, Мухомор, не балуй. Прирежу.
— Как это понять? — отозвался из темноты Сизов.
— Так и понимай. Золото мое, и ты к нему лапы не тяни. Понятно?
— Утром разберемся, — загадочно сказал Сизов.
И снова пугающая тишина обступила тихо шипящий костер. Теперь из тайги не доносилось никаких звуков. Словно ее и не было, тайги, а только неизвестность, могильная пустота.
Рассвет был долог и холоден. В низине лежал туман плотный, как молоко. Кусты отяжелели, обвисли от росы, и ветки пихты были так мокры, словно ночь пролежали под дождем. Проснувшись, Красюк увидел Сизова возле костра. Он отряхивал сучья от росы и подкладывал их в огонь. Красюк наблюдал за ним и все вспоминал ночное свое приключение, не понимая, сон это или все было на самом деле.