В иудейской пустыне
Шрифт:
Это стоит повторить: все, практически все помогали нам; урод нашелся только один: вот этот черный человек. От прочих мы видели только хорошее. Миша Хейфиц, ленинградец, отсидевший пять лет за неопубликованное предисловие к стихам Бродского, журналист, историк, писатель, обаятельнейший человек, но совсем не богатый, сам из недавних репатриантов, буквально заставил нас взять 10 тысяч шекелей.
— Отдадите тем, кто приедет после вас, — сказал он.
Феликс Кандель, прозаик и историк, один из авторов (под псевдонимом Камов) мультфильмов Ну, погоди! и Приключения кота Леопольда, явился со странными словами:
— Мне, — сказал он, глядя в сторону, — удалось получить для вас безвозмездную ссуду в 30 тысяч.
Безвозмездную ссуду! Лишь месяцы… да нет:
— Ты подумай! Это в который уже раз так: когда нужно идти просить в долг, кто-нибудь обязательно сам придет — и выручит!
Медовый месяц с народом длился для нас месяцев пять, не меньше. Народная тропа не зарастала. Но к тому моменту, когда источник начал иссякать, у меня появились заработки, а с ними — и твердое чувство: погибнуть в этой стране не дадут. Оно не пропало до последнего моего дня в Израиле.
ДЕНЬГИ
Банк а-Поалим… Банк рабочих. Красиво! Видишь времена освоения Палестины нищими, но полными энтузиазма и сплошь социалистически настроенными выходцами из черты оседлости. Вот они на черно-белых снимках: загорелые, сияющие, обнаженные до пояса, с лопатами в руках, а иные с лопатой и с винтовкой. Как они были счастливы в своей нищете, в своей мечте! Допускаю, что идея сегодняшнего банка, народного, открытого всем, выросла из кассы взаимопомощи тут, а не в Америке. Еще в начале XX века, до первой мировой, банки в Европе и за океаном мелкими вкладами брезговали. Идея могла утвердиться среди нищих героев, осваивавших Палестину.
Банк Леуми… Национальный банк. Тоже неплохо звучит. Тут другой строй мыслей, другая политическая ориентация, другая эпоха. Банк Клали (с ударением на последнем слоге)… Всеобщий банк; никого, значит, не отвергнет. Тоже приятно.
Наташа Маркова, однако ж, повела меня записываться в банк Игуд, Союзный банк Израиля. Его иерусалимское отделение находилось по адресу улица Яффо 34. Маленький банк, о котором слуху не было. Сама Наташа туда угодила за несколько лет до нас — и нас решила пристроить. Случилось это в понедельник, 25 июня 1984 года, на восьмой день, считая от нашего прибытия в страну; обрезание, так сказать. Потом, шесть лет спустя, этот родной банк и в самом деле некоторое обрезание нашим финансам сделал.
Народности в банке было предостаточно. В советском учреждении, особенно денежном, служащий, он же чиновник, был сущим Рамсесом на троне и одновременно сфинксом египетским. Здесь у служащих имелись имена — и (во что уж совершенно нельзя было поверить) у Наташи было имя: они знали ее в лицо и по имени! Наташа упивалась своей властью над ошарашенным мною: с каждым служащим болтала на иврите, по делу, а больше без дела: чтобы показать, как она навострилась говорить и до какой степени она здесь дома. Чрезмерной вежливостью, впрочем, служащие не отличались: их отзывчивость была чуть-чуть грубовата, как и должно быть между своими, между братьями и сестрами. Наташа торопила: «Моше, нельзя ли поскорее? Человек, можно сказать, с самолета! Посмотри, какой пришибленный!», а ей отвечали на иврите: «Подожди, Наташа! Что за спешка? Сама видишь, я занят…» В ту пору русскоговорящих сотрудников в израильских банках практически не было.
Счет в банке был необходим по двум причинам: нужно было поместить валюту, триста американский долларов (еще пятьсот, от Сони Эйдельберг, появились позже) и двадцать немецких марок. Не хранить же дома? Днем, когда дверь в нашу пещеру открыта настежь, не украдут. А ночью — как знать. Один раз заполночь Таня обнаружила арабчонка, прятавшегося в нашей лоджии, и с испугу спросила его по-английски: What are you doing here? Тот дал стрекоча. Во-вторых, нужен был и шекелевый счет — на тот случай, если у нас появятся лишние шекели.
Счет, точнее два, нам открыли; валюту мы поместили, а шекелей для банка еще не было. Из банка Наташа повлекла меня в больничную кассу (купат-холим) под красивым именем Меухедэт (Объединенная). Там тоже нас записали без проблем, то есть без платежей на ближайшие пять месяцев: льгота, спору нет, но и не без расчета задуманная; солдаты и влюбленные не болеют — а кто же мы в первые месяцы в Израиле, если разом не солдаты и не влюбленные?
Процедура получения стипендии была трехступенчатая. Вернувшись в Гило, я пошел к социальной работнице Шошане и от нее получил направление еще в один банк, не общий, а совершенно специальный, для новых репатриантов: в банк Идуд (Банк поощрения). Шошана своей бумажкой подтверждала перед банком, что я и моя семья — действительно обитаем в центре абсорбции, действительно новоприбывшие и действительно имеем право на поощрение в размере 24800 шекелей (118 долларов). Эта бюрократия казалась мне перестраховкой. При внимательном прочтении нашего единственного документа, удостоверения репатрианта, всё и так было ясно… но — вдруг мы уже не живем в пещерном центре? Через четыре дня, с бумагой от Шошаны, я опять поехал в город, бубня себе под нос: «Вот поеду в банк Идуд, там стипендию дадут». Стипендию дали: выписали чек, но вносить его в мой банк я не стал, сразу взял наличными в одном из больших банков на улице Яффо, потому что (как в том анекдоте про чукчей) очень есть хотелось.
В ту пору я не соображал, во что нам обходится жизнь и во что мы обходимся обществу; не было времени остановиться и сосредоточиться. Но ведь задуматься никогда не поздно? Или так: лучше поздно, чем никогда. Сейчас прикинем. Вот даты и суммы полученных нами выдач в дореформенных шекелях:
Тут три прямых доплаты на инфляцию: от 25 июля, 5 сентября и 29 ноября. Чтобы прикинуть уровень инфляции, составим сводную таблицу:
Почему в октябре стипендия упала? Бог весть! Загадка. Закрываем на нее глаза. Считаем, что каждый месяц нам платили по 118 долларов. Тогда в январе доллар стоил 651 шекель, а инфляция составляла примерно 305%, нам же говорили, что она 400% и даже целых 1000%. У страха глаза велики. Испугаться было от чего: автобусные билеты дорожали каждую неделю, продукты в лавке — и два раза в неделю. Если, однако, предположить, что надбавки, как это обычно бывает у бюрократов, не поспевали за инфляцией, то есть что исходная сумма $118 уменьшалась, то 400% очень даже может получиться… Берем, тем не менее, эту сумму за основу; пусть нам каждый месяц платили $118, а не меньше; выходит, что государству мы обошлись в $768 за полгода; деньги не разорительные. По Жванецкому, столько мы имели; а получили и истратили — больше раза в полтора. Тоже немного. Конечно, государство и (или) Сохнут брали на себя услуги по общежитию, свет, газ и электричество, муниципальный налог и нашу медицинскую страховку, но и при этом опустошения казны не видно.
Что шекель — вавилонский сикль, это я еще в Ленинграде усвоил. Что деньги и серебро передаются на иврите одним и тем же словом кесеф, тоже знал, но лишь в Иерусалиме сообразил, почему это так. На протяжении всей своей двухтысячелетней истории Вавилон не признавал других денег, кроме серебра, притом развесного. Сикль (слово, конечно, эллинизированное; правильнее шекель) был мерой веса, не монетой. Золото — никогда в Вавилоне за деньги не шло. Если мы теперь возьмем в рассуждение, что евреи, которых знает мир, — все сплошь потомки тех, кто был уведен в Вавилон; что именно они, паства Иезекииля, усвоили и разнесли по миру вавилонскую денежную культуру, идею банка в эмбрионе, то не покажется такой уж нелепицей производить немецкое Kasse не от латинского сарsа (футляр), как нам Фасмер объясняет, а от еврейского кесеф. Английское cash (наличные) — и подавно под подозрением. Всё раннее средневековье в Европе держалось на еврейском кредите, на вавилонском кассовом серебре. Еврей был ростовщик, процентщик, а что он, тем самым, типичный вавилонянин, а не собственно еврей, христианская Европа не догадывалась. До вавилонского пленения еврейские царства никаким специальным отношением к деньгам не отмечены; как и всюду, там деньги копили, а не ссужали… Через серебро Вавилон проник в новейшую историю; через серебро и его носителей. Константин Паустовский с умилением выписал из одесской газеты извещение о смерти какого-то биндюжника: «Рухнул дуб — Хаим-Вольф Серебряный, и безутешные ветки…» и т.п.