В Калифорнии морозов не бывает
Шрифт:
Потом я нечаянно услышал, как Главный с ней об этом говорил. Он её прямо спросил:
— Почему ты у нас не хочешь работать?
А она спокойненько ему нагрубила:
— Потому что у вас делать нечего.
Я тогда подумал, что Главный теперь-то уж точно на неё рассердится. А он засмеялся и сказал:
— Я человек пять уволю. Будешь их работу делать. На такие условия согласна?
Она сказала:
— Если уволите пятнадцать, тогда я подумаю.
Главный вздохнул и сказал:
— Пятнадцать не могу. Им до пенсии всего ничего.
Она опять ему нагрубила:
— Когда мне до пенсии будет всего ничего, тогда я к вам и приду.
Я тогда подумал: хорошо, что этот разговор никто больше не слышал. Ведь не все шутки понимают. У нас коллектив сложный, тем более, что некоторые — действительно предпенсионного возраста. Сразу бы слухи пошли, разговоры, нервничать все стали бы. Все ведь маститые, заслуженные, известные
Хотя — да, она же и не собиралась у нас работать.
Тогда зачем ей эта стажировка была нужна? Просто так, в Москве поболтаться? По магазинам пошляться? Магазины в Москве тогда были уже не то, что раньше, но всё-таки с какой-нибудь глухой провинцией не сравнить.
В общем, я не знал, что и думать. Терялся в догадках. И все тоже терялись в догадках. Каждый день все только о ней и говорили. Как на зло, в том июне почти никто в отпуск не ушёл. Только завхоз ушёл, но это всё равно, он что работает, что в отпуске — никакой разницы. А больше никто не ушёл, даже в командировки никто не ездил, и на больничном никто не сидел, и без содержания по семейным обстоятельствам никто не гулял. Народу было каждый день даже больше, чем в день получки. Я тогда подумал: а ведь действительно у нас слишком большой штат. И половина — бездельники. Ходят на работу, чтобы за цветами покурить и потрепаться о том, кто и почему у нас работать не хочет. Целыми толпами собирались на этаже, трепались часами и курили. Весь этаж прокурили.
Она приходила каждый день, только не с утра, а ближе к полудню. И вся эта толпа бездельников сразу кидалась к ней, как будто именно её все и ждали. Я тогда не сразу понял, что все именно её и ждали. Даже не знаю, почему я это не сразу понял. Ведь это просто в глаза бросалось. Все о ней говорили, все её ждали — молодые, старые, мужчины, женщины, все. Массовый психоз.
Кажется, она тоже не сразу поняла, что все именно её ждут. Или вообще так и не поняла. Приходила к полудню, поднималась по лестнице — она почему-то никогда не поднималась в лифте, — мимоходом здоровалась со всей этой толпой — и сразу в кабинет Марка. Марка ещё не было, он первую неделю июня был во Львове, как и собирался. Я сидел в его кабинете, потому что на телефонные звонки надо было отвечать, да и жарко было в моей каморке без окна. Хоть июнь тогда был хороший, прохладный. Особенно по утрам было прохладно. Некоторые бабы приходили на работу в кофточках, в накидках каких-нибудь, в пиджаках. Потом, ближе к полудню, когда становилось тепло, их снимали. А она приходила к полудню, когда уже было тепло. Поэтому ничего такого не носила. Если бы приходила утром, когда прохладно, тоже надевала бы что-нибудь такое. И я помогал бы ей снимать кофточку или пиджак. Я тогда подумал: никто ей ни разу не сказал, что на работу надо приходить вовремя. У нас и раньше иногда работали стажёры, от них всегда требовали дисциплины. Особенно ответсек. А от неё — никто. Ни ответсек, ни Главный. Бывало, что спрашивали с утра: ещё не пришла? Не пришла — ладно, подождём. Как будто так и надо.
Она приходила, мимоходом здоровалась со всей этой толпой на лестнице, потом шла в кабинет Марка, мимоходом здоровалась со мной, потом сразу относила материал в секретариат — каждый день она приносила готовый материал. Я тогда подумал, что она готовые материалы с собой привезла, даже спросил об этом. Она удивилась и сказала, что ничего не привозила. Это ответсек и Главный в первый же день заданий ей надавали. Только это не материалы, это так, ерунда всякая, мелочь строк по сто—сто пятьдесят. Она действительно считала сто пятьдесят строк мелочью. У нас многие маститые сто пятьдесят строк по две недели пишут. Иногда и дольше. А тут — каждый день по куску. Я тогда подумал, что так работать нельзя. Это профанация. Если называть своими словами — халтура. Но всю её халтуру тут же ставили в номер. Я случайно услышал, как ответсек говорил Володе насчёт оформления: прочитай очень внимательно, подумай как следует, тут не абы что рисовать можно, тут надо на уровне. Вообще все про её материалы говорили: высокий уровень, высокий уровень! Я ни разу не читал. Даже не знаю, почему. Наверное, боялся, что мне не понравится. Я не люблю разочаровываться в людях.
Хотя сейчас я понимаю, что мне было просто всё равно. Я тогда опять стал сходить с ума. Рецидив. Пытался бороться. Но от этого становилось только хуже. Потому что я понимал: ничего не может быть, совершенно ничего. Единственный беспроигрышный вариант — это Лилия. Её родители уже готовили тылы, уже нашли в Израиле какую-то бабушку, или тётушку, или ещё кого-то в этом роде. Уже всё решено было, эта поездка в Коктебель была последней. Прощание с Родиной, так сказать. Если всё пойдёт по плану, то в начале будущего
А я сходил с ума.
Я сидел с утра в кабинете Марка и ждал, когда она, наконец, заявится. И злился: по магазинам, что ли, шляется? Провинция. Зачем было приезжать на эту стажировку, если вообще работать у нас не собирается? Иногда я выходил из кабинета, смотрел на эту толпу, которая весь этаж задымила, и ещё больше злился. Тут не пятнадцать человек надо увольнять, тут сорок человек надо увольнять. На работе редакции не отразится. Только воздух чище станет. Бездельники.
Она приходила к полудню, и все эти бездельники кидались на неё, как стая ворон. И каркали, как стая ворон. А хвосты распускали, как павлины.
Наверное, не я один тогда с ума сошёл. Массовый психоз.
Пока Марка не было, эти бездельники в кабинет всё-таки не очень-то лезли. То есть лезли, но не всей толпой. По двое, по трое — это всё время. Вроде бы спросить что-то, или сказать, или ещё по какому делу. Бабы не скрывали, зачем заходят, — посмотреть, в чём она одета. На мой взгляд, одета она была всегда как-то… неуместно, что ли. Наши все ходили главным образом в джинсе, или в вельвете, или ещё в каких-то фирменных вещах. А на ней — не понятно, что. Не похоже, что фирменное. А если и фирменное, то о таких фирмах наши и не слышали. Я тогда подумал, что Лилия тоже наверняка не смогла бы сказать, какая это фирма. Тогда ещё про одежду не говорили «эксклюзив». В общем, одета она была не так, как все. Очень сильно выделялась из толпы. Я и от этого тоже злился. Зачем ей выделяться из толпы? На неё и так все пялятся, как ненормальные. Прутся в кабинет без конца. Совершенно невозможно работать, проходной двор. Я говорил, чтобы не мешали работать. Они вроде бы расходились, а через пять минут — опять то же самое.
А когда из своего Львова вернулся Марк, вообще чёрт знает что началось. Уже не по два-три человека заходили, а всей толпой. С Марком разговаривали, между собой разговаривали, ни о чём, дурь какую-то несли, делать им было нечего. Устроили настоящий базар из рабочего места. Страшно мешали. Марка этот базар веселил. У него странное чувство юмора, я это давно заметил. Он со всеми охотно говорил, смеялся, а сам будто со стороны наблюдал. Наверное, и за мной со стороны наблюдал, но тогда я об этом не думал. Тогда я вообще ни о чём не думал. Сидел и злился, что всё это вороньё в кабинете ошивается. Да ещё и каркает.
Один Володя вёл себя тихо. Сидел в углу и рисовал её портреты. Наверное, сто штук уже нарисовал. Или двести. Володя хороший художник. Но портреты все были разные. Все на неё очень похожие, но все разные. Это показательно было. Я заметил: её все воспринимали по-разному. Даже спорили между собой, какого цвета у неё глаза, какие волосы — светлые или тёмные. Некоторые даже считали, что глаза у неё зелёные, а волосы почти рыжие. Массовый психоз. Я-то помню, что глаза у неё были светло-серые, только с очень синими белками. А волосы были разноцветные. В общей массе — русые, но среди русых было много совсем белых, совсем чёрных и светло-жёлтых, как сливочное масло. Разноцветные волосы не прядями были, а именно в общей массе, поэтому, наверное, никто и не понимал, какого они цвета. Я её волосы хорошо разглядел еще тогда, зимой, когда она приходила в своей синей куртке на белом меху. Я помогал ей снимать или надевать куртку, а сам разглядывал её волосы. Я тогда подумал, что это какая-нибудь новая технология окраски волос. Я же тогда думал, что она из того круга, где всякие такие технологии — обычное дело. «Куда мне до неё! Она была в Париже». Потом-то понял, что никаких технологий, волосы у неё от природы такие. А остальные не замечали, что разноцветные, и спорили: тёмные, светлые, рыжие… Не у всех развита такая наблюдательность, как у меня. У некоторых женщин тоже развита, но женщины больше на одежду смотрят. Для них внешность — это какой наряд. И ещё косметика. Если бы у неё волосы крашеные были, женщины это обсуждали бы. А так — нет, даже не замечали, какие. Только одна, из отдела писем, как-то сказала, что седых много. Понятно: от зависти. Хотя, как ни странно, все наши женщины относились к ней очень хорошо. Не сплетничали, не злословили, ничего такого я не слышал. Завидовали — это да, это заметно было. Да никто особо и не скрывал, что ей завидует. Наверное, потому, что она не из наших была, другая. Совсем другая. Я это так себе представляю: никто же не скрывает, что завидует, например, какой-нибудь артистке, или знаменитой певице, или чемпионке по фигурному катанию. Потому что они совсем другие, так далеко, что им уже можно завидовать.