В Калифорнии морозов не бывает
Шрифт:
А в доме я не думаю. Мои руки делают что положено, а я просто сижу, жду, когда станет тепло, и прислушиваюсь. Прислушиваться не к чему, в доме совершенно тихо, иногда только полено в камине стрельнёт искрой. Или руки начинают постукивать пальцами по подлокотнику кресла. Но сразу перестают, чтобы не мешать мне прислушиваться. Хотя прислушиваться не к чему. Я знаю это совершенно точно, хоть и схожу с ума. Сижу, жду, когда станет тепло, прислушиваюсь к абсолютной тишине и думаю: «Конечно, я сумасшедший. Меня поставят на учёт и никуда не выпустят. С другой стороны, если бы я был сумасшедшим, то думал бы, что я нормальный. Все сумасшедшие думают, что они нормальные. А раз я думаю, что я сумасшедший, значит, я нормальный… Но раз я всё-таки думаю, что нормальный, значит —
Когда становится совсем тепло, я встаю и иду к лестнице на второй этаж. Сначала пару минут стою, задрав голову, и пересчитываю ступеньки. Три или четыре раза подряд. Их всегда одинаковое количество — девять ступенек в каждом пролёте, два пролёта. В прошлый мой приезд было столько же. И в позапрошлый. И год назад. И через неделю столько же будет. И через год. Всегда. И всегда я их буду пересчитывать по нескольку раз. Сначала — глазами. Потом начинаю подниматься по лестнице и пересчитываю шагами. Как будто что-то может измениться. Один раз сбился, показалось, что в нижнем пролёте не девять, а восемь ступенек. Сердце так забилось, как будто действительно что-то может измениться.
Поднимаясь по лестнице, я каждый раз пересчитываю ступеньки шагами. Ничего не меняется.
На втором этаже узкий коридор, в нём всегда темно — ни одного окна. Я включаю все светильники. Говорят, сумасшедшие боятся темноты. Я темноты не боюсь, я боюсь в темноте перепутать двери. Хотя нет, и этого тоже не боюсь. Эту дверь я найду в любой темноте. Но я хочу видеть эту дверь издалека. Хочу подходить — и видеть её. Как тогда. Хочу дотронуться до неё именно в том месте, в котором дотронулся тогда. Хочу, чтобы дверь открылась точно так же, как тогда, и веер света из коридора упал бы на пол, точно на середину ковра, как тогда. Я подхожу к этой двери и кладу на неё ладонь — как тогда, и ожидаю — как тогда, — что дверь окажется запертой изнутри. Но, как и тогда, коричневое полированное дерево легко плывёт от моей ладони. Конечно, дверь не заперта, её некому запирать. Дверь открывается наполовину, и веер света из коридора ложится точно на середину ковра. В комнате темно, тихо и пусто. Но это уже не важно. Я вхожу в комнату, включаю бра над диваном и закрываю дверь в коридор. Тогда дверь в коридор я тоже закрыл. Обхожу ковёр, стараясь не наступить даже на его край. Вынимаю из шкафа пакет, в который запакована большая подушка. Вынимаю подушку из пакета. На подушке вышита морда тигра. Очень натуралистично. Тигр щурит желтые глаза и скалит хищные зубы. Или это он так улыбается? Наверное, улыбается. От подушки до сих пор пахнет духами, которые я не знаю. Или не духами, а цветами. Которые я тоже не знаю. Или какими-то пряностями, которые я тем более не знаю. За полгода я обнюхал сотни всяких флаконов в парфюмерных магазинах и столько же — коробок и пакетов со всякими приправами в гастрономах, но так и не наткнулся на этот запах. Или хотя бы на похожий. Я обходил магазины по кругу, заходил в одни и те же по нескольку раз. Продавцы сначала раздражались, потом настораживались — наверное, думали, что я потенциальный грабитель, потом привыкли — наверное, поняли, что я сумасшедший. Встречали, как родного. С интересом спрашивали, какой запах я всё-таки ищу. Какие доминирующие ноты. Какая гамма. Какая гамма! Откуда я знаю? Невозможно объяснить нормальным людям, что я ищу такую гамму, которой пахнут усы тигра. И уши тигра так же пахнут. Особенно левое.
Я беру подушку с тигром в охапку и сажусь на пол возле дивана — как тогда. Прислоняюсь спиной к дивану — как тогда. И смотрю на ковёр. Всё, как тогда, только тогда я не держал подушку в руках. Тогда подушка лежала на ковре. Тогда на ковре много чего лежало — простыня, подушка, покрывало… Она почему-то не захотела спать на диване и постелила всё на пол. Прямо в середине ковра. Помню, что тогда меня это страшно рассмешило. Я смотрю на ковёр, на котором сейчас ничего нет, и потихоньку смеюсь. С чего это мама решила, что мне плохо? Здесь мне
И ждать, когда, наконец, этот дождь кончится. А то правда с ума сойду. Ведь должен он когда-нибудь кончиться? Раз уж у него было начало, так пусть будет и конец. Пусть настанет зима. Пусть грянут такие морозы, чтобы я промёрз насквозь. Чтобы ни одной тёплой клеточки не осталось. Чтобы даже воспоминания о лете вымерзли навсегда. Мороз — это анестезия. Да, вот именно, мне нужна анестезия.
Ничего, вот дождусь мороза — и всё пройдёт. Это я сам себе такую примету придумал. Сумасшедшие всегда придумывают свои приметы.
А в ожидании морозов я каждые выходные приезжаю сюда, мокну по дороге, ломаю замки, поднимаюсь на второй этаж и сижу на полу возле дивана, глядя на ковёр и сжимая в руках тигра, пахнущего не существующими в мире духами. И вспоминаю. Говорят, есть такой метод лечения сумасшествия — вспоминать всё, что было. С самого начала. Вот я сижу и вспоминаю. Каждый раз — с самого начала. И каждый раз начало отодвигается всё дальше и дальше.
Сейчас мне кажется, что всё началось, когда мы поругались с Марком из-за отпуска…
На столике, распугивая вибродозвоном фантики от конфет, зажужжал телефон. Несколько фантиков, удирая от телефона, свалились на пол. Телефон, угрожающе жужжа, погнался за ними. Александра успела подхватить его в последний момент, на самом краю. Героическим усилием. И ценой рассыпавшейся вёрстки. Ну, ладно, ничего страшного, вёрстка — это всё-таки не рукопись без нумерации страниц. За свою богатую практику ей доводилось пару раз рассыпать пачки непронумерованных страниц. Впечатление — на всю оставшуюся жизнь. После второго раза она первым делом всегда проверяла работу: страницы пронумерованы? Нет? Тогда я в руки не возьму. Сначала пронумеруйте. Наборщики иногда сердились на нее, иногда смеялись над ней. Но она всё равно заставляла переделывать. Опытные редакторы и корректоры были на её стороне. А вёрстку собрать — раз плюнуть. Да и рассыпалось совсем не много. Но на всякий случай первым делом она всё-таки пожаловалась:
— Максим, я из-за тебя всю работу рассыпала.
— Всю? — испугался муж. — Или всё-таки только то, что прочитать успела?
— Только то, что успела… — призналась Александра. — Но всё равно уже много.
— Да чего там много, ничего там не много! — с облегчением закричал Максим. — Я тебе пятнадцать минут назад звонил, чего ты там наработала за пятнадцать минут?! Только бы человека обвиноватить ни за что!
— А вот и наработала, — обиделась Александра. — Я всю первую главу прочла. До конца. Сейчас буду вторую читать. Эй, а ты зачем звонишь-то? Сам говоришь, что пятнадцать минут назад звонил. Ничего не случилось? Или опять срочно посоветоваться надо? Какие носки надевать, да? По-моему, ты просто от безделья маешься. А еще говорил, что у тебя столько дел, столько дел, что даже на субботу вырваться не можешь! А сам вон чего. Коварный обманщик. Бессовестный.
— Я совсем даже не коварный обманщик, — обиженно сказал Максим. — К тому же, очень даже добросовестный. И дел у меня выше крыши, ты же знаешь, один отчёт задолбал совсем… Но у меня возникли кое-какие сомнения. Поступила информация, а я недопонял.
— Какая информация? — озаботилась Александра. — От кого? Чего ты недопонял, добросовестный обманщик?
— Я совсем не добросовестный обманщик… А информация — от тебя. Я недопонял: ты зачем стоматологу привет передавала? С глубоким смыслом или опять дразнишься?
— Так, — зловещим голосом начала Александра. — Значит, ты так, да? Ты что, забыл, что сегодня идешь к стоматологу?
— Я? К стоматологу?! — ужаснулся Максим. — Я что, с ума сошёл? Сегодня же суббота! У меня дел выше крыши!..
— С двенадцати до двух у тебя будет окно, — непреклонно сказала Александра. — Ты сам говорил. И я записала тебя к врачу. К стоматологу. И вчера мы об этом говорили. А если ты сейчас скажешь, что не помнишь, то я запишу тебя еще и к… э-э… например, к геронтологу.