В колыбели с голодной крысой
Шрифт:
Я позвонил, и почти сразу же дверь распахнулась, и я увидел девушку, вопросительно взиравшую на меня.
На первый взгляд, Элис Макканн можно было дать семнадцать лет. Потом я пригляделся сквозь сетку получше и решил, что ей двадцать семь. Трудно установить истинный возраст некоторых стройных и тонкокостных женщин с изящной осанкой и бледной, нежной кожей, туго обтягивающей широкие скулы и четко очерченный подбородок. Такие женщины и в старости продолжают выглядеть молодо. К этому типу женщин принадлежит Лилиан Гиш. На Бродвее тридцатилетние актрисы частенько дебютируют
У Элис Макканн были очень большие темно-карие глаза и аккуратный носик, ноздри которого чуть заметно подрагивали, как у чистокровного животного. Она нехотя, с изящной торжественностью подняла на меня глаза, тем самым подчеркивая свое сходство с подростком. Но на ней было строгое черное платье, подчеркивающее осиную талию, великолепную форму бедер и широко расставленные конические груди.
Преодолев минутное смущение – я чуть не обратился к ней как к подростку, но, к счастью, вовремя спохватился, – я выдавил из себя:
– Дома ли мистер Джефферс Гар? Гар дома? У нее был очень тихий, но хриплый голос.
– Вы мистер Стендиш? – спросила она.
– Да, Пол Стендиш, совершенно верно.
– Войдите. – Она отступила, пропуская меня и жестом приглашая пройти в гостиную.
В отличие от дома Гамильтонов, здесь гостиная не была захламлена, мебель выглядела новее и была подобрана с большим вкусом, не было бесконечных салфеточек и заставленных безделушками столиков. Телевизора тоже не было. Я остановился посреди комнаты, в которой никого не было, и спросил:
– Ваш дедушка дома? – “Нет, они не увезли его с собой, – мысленно твердил я себе. – Наверное, они избили его, и он лежит наверху в кровати, может быть, даже еще не пришел в сознание”.
Но она медлила с ответом и вместо этого предложила:
– Пожалуйста, присядьте.
Я опустился в кресло, она присела на диван, сдвинув колени и слегка разведя внизу под углом ноги в туфлях без каблуков. Она взглянула на меня и скорбно-торжественным тоном сказала:
– Мой дедушка умер, мистер Стендиш.
– Умер – Я тут же вскочил на ноги, хотя совершенно не представлял себе, куда намерен ринуться. – После посещения Джеффри и Бена?
– Его убили, – сказала она. Девушка произнесла это бесцветным голосом, безо всяких эмоций. Она как-то отрешенно взирала на меня, видимо, еще не успела осознать случившееся.
Мне следовало догадаться, что за ее внешним бесстрастием и спокойствием кроется отчаянное стремление не потерять самообладание. Я это понимал, но сам был настолько потрясен и подавлен своими собственными проблемами, что не сумел быстро переключиться на чужую беду. Поэтому я позволил себе самое худшее, что можно только себе представить в подобной ситуации, – я спросил ее, как это произошло.
Вначале с ней было все в порядке, и она стала рассказывать:
– Сегодня утром мне нужно было отлучиться в магазин, у нас кончилось масло. Вы знаете, сегодня все с утра не работает из-за похо... из-за Чака Гамильтона. Поэтому я ушла... около девяти. Вернувшись минут через двадцать, я не нашла дедушку внизу, где оставила его, уходя. Я окликнула его, но он не ответил, поэтому я пошла...
Она умолкла и закрыла глаза, сжатые в кулаки руки покоились на коленях; она словно окаменела, казалось, достаточно слегка ее толкнуть, и она упадет с дивана на пол, не меняя позы.
С опозданием я понял, что натворил. Я все еще стоял и теперь робко приблизился к ней, говоря:
– Вам не надо было все это рассказывать. Я сожалею, мне не следовало...
– Все в порядке, – сказала она, не открывая глаз, и повторила:
– Все в порядке... Я расскажу вам. Я хочу вам рассказать.
Я понял, что, рассказывая, она постигает реальность свершившегося, и что, начав, она уже должна дойти до конца.
Наконец она открыла глаза, но смотрела не на меня. Скорее, сквозь меня, в окно, откуда видна была каменная альпийская горка.
– Я поднялась наверх, – сказала она. Ее голос оставался таким же бесцветным, лишенным эмоций. – Он лежал на своей кровати. Он был убит, и револьвер валялся на полу рядом с кроватью. Полиция считает, что это был тот же револьвер, из которого убили Гамильтона.
– И это случилось, пока вы ходили в магазин?
– Да. Когда я уходила, он был жив. Мы говорили с ним о вас. Он был жив и еще пошутил, говоря, что я позволила маслу убежать, и я пошла в магазин... Он был жив, когда я уходила...
– Постойте! Постойте! – Я бросился к ней, упал на одно колено и взял ее руки в свои. Она сидела слегка откинув голову назад и говорила отрывисто, с трудом, голос то и дело срывался. Я пытался согреть ее руки, холодные и безжизненные. – Подождите! – закричал я, пытаясь прервать поток ее слов. Она вздрогнула, замолчала, ее взгляд остановился на мне. И она разрыдалась.
Я сел на диван рядом с ней, обхватив ее за плечи, и она доверчиво прижалась ко мне. Она плакала навзрыд, тело ее отчаянно сотрясалось от горя и отчаяния. Невыносимо было сознавать при этом полное свое бессилие помочь ей чем-то или облегчить страдания. Я проклинал себя за идиотские вопросы, которые и послужили причиной истерики. Она неизбежно должна была рано или поздно осознать случившееся, но из-за меня это произошло раньше, чем хотелось бы, и потому ее реакция была столь болезненной.
Не знаю, сколько прошло времени, но постепенно ее рыдания стихли, казалось, она окончательно обессилела и не могла уже говорить, а только отчаянно ловила ртом воздух. Я продолжал сжимать в объятиях ее изящную, нежную фигурку, такую хрупкую, что казалось, она рассыплется под давлением горя, не выдержит такого напряжения. В какой-то момент я попробовал высвободить ее из своих объятий, но она воспротивилась этому, вцепилась в меня еще крепче, и мы просидели так еще некоторое время, пока она не устала и не отпустила меня. Я поднялся, все еще поддерживая ее одной рукой, и осторожно положил на диван. Ее лицо распухло и покраснело от слез, но не лишилось очарования. Да, теперь она выглядела старше. И необычайно чувственно-привлекательной. Однако эта чувственность была отнюдь не безобидной: внезапно я почувствовал пробудившуюся во мне нежность. И желание.