В конце аллеи...
Шрифт:
— Сегодня в леспромхозе. Степан на условном может повиснуть, а инженеру раскрутят катушку…
Подкосились ноги, горячий стыд шарахнулся в лицо, безразличной вялостью налилось тело. Надо бы опрометью мчаться домой, куда заявятся чужие люди, но необоримое бессилие припечатало Ирину к крыльцу, душные обручи стиснули дыхание. Большего сраму накликать трудно — открывать дверь участковому и деревенским понятым. Кроме мелких, неподсудных шалостей, не знавала их улица других скандальных событий. Грязный позор обрушился на семью, который теперь не замолчать, не отмыть слезами. Петлял, извивался Степан жуликоватыми тропками, ловчил,
Что же теперь будет? Как станут глядеть они в глаза людям, какие слова отыщут, чтобы смягчить неподкупный людской приговор?
Серым привидением шагнула Ирина в родной дом. В шаркающей походке и уныло осевших плечах проглянули ее немалые уже годы. В глазах стыло безразличие. Равнодушно оглядела мебель, еще не внесенную в строгие документы описи… Невезучий, нерадостный дом, откуда столько раз хотелось сбежать, но куда приходила долгие годы, где родилась дочка, которую еще надо определить в жизни…
Заплакала… И безвольно опустилась на скамейку, поджидая казенных гостей…
21
Снегу нашвыряло по колено, толстой шубой укрылась земля, но мороз доставал до корней, губил деревья и кустарники. Студеный пожар гулял в старом парке, начисто опалив хрупкие ветки, обглодав кору фруктовых деревьев. И даже парковые великаны — столетние дубы и липы — не выстояли перед обжигающей стужей, а с большим уроном откупились замертвевшими, потерянными для жизни ветвями.
В такое лютое остервенение зашла зима, что бездыханными комочками валились воробьи с ломких сучьев, а в конце второй недели от свирепых морозов полопались трубы и застудились покои бывшей барской усадьбы. В теплый флигель мороз полез напролом, пытаясь пронзить вековые стены и двойные рамы, но, получив отпор в лобовой атаке, раскололся на сотни жалящих стрел, пополз в незаделанные щелочки и отдушины.
Комнаты принялись утеплять, торопливо забивали ватой щели, ставили в покоях рефлекторы и камины. Дарья Тимофеевна, знавшая все новости, успокаивала соседок:
— Директор спозаранку в город умчался, печки электрические выбивать. Не дозволят мерзнуть старухам, тепло немедля подадут. Вон в школьном интернате враз наладили.
Бабка Матрена не испугалась холодов — и не такое видела в своей долгой жизни. Просто ерундовая эта стужа разбудила в ней самое потаенное, отозвавшееся отблеском той голодной и лютой зимы.
…Даже блокадный невообразимый холод не выморозил в Матрене врожденную деревенскую стыдливость. Когда узнала, что задышала первая баня вблизи их фабрики и поползли в нее отогреваться застылые дистрофики, вперемешку мужики и бабы, то засовестилась, как невеста перед первой ночью, отчаянно замахала руками, отказалась наотрез. И хоть зудела бог знает сколько не мытая кожа, хоть манили банное тепло и бодрящий дух березового листа, все-таки решиться на такое бесстыдство не осмелилась. Стойко отпихивала все уговоры: пусть до полной неразличимости дошли мужики и бабы — все одно мужик остается мужиком, и оголяться перед ним не пристало самостоятельной женщине.
Помылись и воспряли духом соседки по цеху, шутливо высмеивали ее опасливость. Увещевали дружно: тени мужики, не разглядывают даже двадцатилетних, а уж на нас и глазом не ведут. Матрене страсть как хотелось помыться, разогреть стылое тело. Да и веселое подтрунивание уже сходивших в баню женщин все-таки расшатало ее неуступчивость. Она записалась в очередь.
В белесом, мутном пару люди только угадывались, и совеститься было нелепо, но охранно придерживала Матрена тазик, зорко оглядывалась по сторонам, настороженно ерзала на прогретой каменной лавке. На соседней скамейке самозабвенно расплескивал воду мужчина, сладко мурлыкая от забытого, давно не испытанного удовольствия. Намыленная крутящаяся голова фыркала, сладостно стонала, разбрызгивала пышную пену. Распаренный голос позвал:
— Эй, дружок, пройдись по спине. Посильнее, с оттягом чтоб… С августа немытым хожу, спина зудит, спасу нет. — Не поймав ответную готовность, сокрушенно продолжил: — Или силенок не осталось? Да уж как сможешь, — и протянул грубую мочалку, лопавшуюся радужными, игривыми пузырями. — Промеж лопаток разгуляйся, чтоб до нутра пробило.
Матрена растерянно подошла к соседней лавке и начала натирать пенной вехоткой распаренную спину соседа.
— Ай да мы, — постанывал мужчина. — Всем врагам назло. Три до царапин, выгоняй зимнюю смерть. Потом я тебя, дружок, отшлифую, по банной части я мастак… — Чуть было не докатился до мужицких словечек, но, видимо, по учащенному дыханию Матрены распознал женщину: — Никак баба орудует? — с присвистом выдохнул мужчина и увертливо качнулся в сторону. Сокрушенно, зло заметил: — До чего довели, гады! Да ты не вспыхивай, стыдиться надо им, а не нам. — Утешительно, с нерушимой уверенностью продолжил: — Считай, оклемались, зима позади. Наберемся соков и вновь по разным отделениям в бани пойдем. И детишек рожать будем…
— А я уж свое отрожала, — отозвалась Матрена.
— Невелика беда, — отмахнулся мужчина. — Внукам нежность отдашь. — Нагнулся над тазом, стал намыливать мочалку. — Сейчас и я тебе спину потру, не хуже любой бабы отмою.
Матрена так и не увидела глаза общительного соседа — схватив тазик, она шмыгнула в звонкую, прокаленную парную. На полке долго выравнивала сбившееся дыхание, поохивая, нежилась и млела в теплой пелене согревающего пара. Жар втекал в Матрену живительными ручейками, и ее ничуть не волновали соседи, парившиеся самозабвенно и шумно. Она в этом благодатном раю окончательно уверовала, что насовсем уходит от гибели и будет теперь всегда жить…
К счастью, не довелось долго зябнуть старушкам — тихий заботливый директор дома престарелых объявился в эти холодные дни человеком оборотливым и напористым. Неизвестно, по каким руководящим столам постучал в районе, но круто и быстро провернул все дела. В котельной задвигались недовольные слесаря, вытащенные директором из теплого райцентра, застучало железо, заискрилась сварка, и оттуда потянуло жилым, обнадеживающим духом. Заквакали, пропели трубы, вновь забулькали радиаторы, и растеклась по палатам все согревающая вода.
С осведомленного языка Дарьи Тимофеевны срывались новости одна другой отраднее. Раз ожила отопительная система, то в среду приспеет очередная банька, сбежавший от холода киномеханик сегодня погонит новую картину — от жизнедеятельной соседки излучалась надежда, и не такими тягучими становились коротенькие замороженные дни.
Но и радостная хлопотливость Дарьи Тимофеевны, ее порывистое ежеминутное внимание не смогли ослабить душевную тоску Матрены. Старуха скучала по деревне, все еще не обретя в этом уютном доме сердечную привязанность.