В конце аллеи...
Шрифт:
Весеннее, ребячливое солнце прыгало на праздничном столе, а Матрену озаряло счастье, оно щедро окатило румянцем замолодевшие щеки, певучими словами рвалось наружу. За столом в долгожданном единении сидели любимые, до сладостной боли дорогие люди, а на улице гомонился, играл улыбками, плыл реками кумача, шалил теплыми ветрами праздник.
В понятном волнении, стесняясь чужих людей, млела девушка Алексея. Матрене было близким ее смущение — легко ли переступить порог дома, который может навсегда стать твоим? Она с открытой приветливостью вглядывалась в зардевшуюся Любу, которая словно вымылась в прохладной утренней росе — от глаз, волос, живой белизны шеи будто веяло прозрачной чистотой желаний и помыслов. Заносило Матрену в немыслимую высоту грез, виделись эти девичьи руки
Матрена настойчиво потчевала мигом принятую и обласканную материнским признанием, робевшую за столом Любу и все не могла отрешиться от приятных видений, а разговор молодых уходил в малопонятные и тревожные лабиринты — они говорили о зажигательных бомбах, о сдаче норм «на ворошиловского стрелка», их беседа закрутилась вокруг пороховых опасливых тем.
Все-таки ухватилась за кончик фразы, сумела встрять в разговор Матрена, чуть разворошила биографию невесты. Девушка правдивым словом покорила сердце Матрены. Подумать только: сирота, а сколько солнечной ласки несет в себе к людям, каким сердечным богатством наделена, сколько отзывчивости сохранила в унылом детдомовском житье, какую горделивую красоту блюдет в шумном и широком на всякие соблазны техникуме?.. И другая радостная волна омывала душу: из всех парней высмотрела Алексея, по материнским меркам неброского, обыкновенного парня, а вот поди ж ты, на нем остановила свой выбор…
Матрена не успела и взглядом получить одобрение Петра — такое нетерпение распаляло ее — и ринулась вперед новыми словами:
— Даст бог, дипломом обзаведетесь, так и о жизни подумать надо.
Взлетели предупредительным рывком брови Алексея, иронически улыбнулся егозистый Володька, но первой откликнулась Люба:
— Да уж непременно, Матрена Пантелеевна. Только успеем ли? — Сокрушенно продолжила: — Неспокойная нынче весна…
— Даст бог, стороной пройдет, — укрылась за неуверенной фразой Матрена.
— Куда же сворачивать? — возразила Люба. — Я на курсах медсестер занимаюсь, Алеша в истребительный батальон вступил…
Заговорил доселе молчавший Петр:
— Люба дело говорит, тревожные дни занимаются над страной. Может, и воевать придется… Но еще никакие войны жизнь не перечеркнули, о ней всегда загадывать время…
Уж так хотелось Матрене вывести семейный разговор на серьезную обстоятельность, но Алексей быстро скомкал еще не сказанные слова, поманил Любашу на улицу.
Так и запала она в память доверчивой чистотой только что распустившейся жизни. И только раз в студеную страшную зиму заскочила Люба навестить Матрену — осунувшаяся, изъеденная голодом до немощной синевы… Торопливо одарила Матрену живым словом, перебросилась фразой с ослабевшим Родькой, поохала, пожаловалась простуженным голосом и заспешила в госпиталь…
Бабка Матрена очнулась от сладостных и в то же время горьких воспоминаний, опечаливших ее своей невозвратностью, плеснула на каменку брусничный отвар. Приятная расслабленность разнежила тело, отняла желание двигаться. Куда-то понеслась Матрена в зыбкой легкости, и это плавное качание было приятным и незнакомым, но что-то неумолимо тянуло ее в бездонную черную пустоту. Матрена еще противилась, немо протестовала и понимала, что начался последний и недолгий полет…
…Она вышагивала по блестевшей бисером траве, гулко хлопая мокрым подолом, и все не могла надивиться: какие же вымахали нынче травы! Тут и с хорошей литовкой намаешься, прежде чем пройдешь развальный прокос, здесь и широкоплечему мужику придется пообливаться потом, чтобы уложить в валки такую густенную траву. Чудилось Матрене, что ревет у нее на дворе голодная скотина и надо немедля косить и косить. На соседних полянах сверкали и звенели косы, аукались мужики, взмахивали граблями и вилами.
Она оглянулась на шалаш — надо скликать своих — да сорвался голос; вспомнила, что некого звать ей на подмогу, порушенные в этой жизни ее мужчины, не возьмутся они за косы. Жгучая обида захлестнула бабку Матрену, беспомощными глазами окинула она метелки буйной травы, сокрушаясь, что сгинет, на корню завянет такая благодать. Потому как утекла из ослабевших рук былая ухватка и не под силу скосить огромную деляну.
Опустилась Матрена на траву, горько сетуя на сиротскую судьбу, но испуганно встрепенулась — размашистым шагом на край цветущей поляны вступал Родион, ее так кстати подоспевший Родька. Матрена содрогнулась сердцем, закрестилась, отгоняя видение, но из живой жизни спешил к ней сбереженный судьбой сын.
Матрена молодо вскочила на ноги и принялась размахивать цветастым платком, чтобы не отвернул Родион в чужую сторону, заливисто и горячо начала звать сына…
Он шел споро, но вроде не приближался к ней. Загорелые руки поигрывали ружьем, он шутя целился в небо и что-то громкое, но непонятное кричал матери. Звенел в прогретом небе балалаечной струной жаворонок, жикали в мокрой траве чужие косы, сыпался в траву смех веселых косцов, а Родион все шагал и шагал на одном месте…
Она изумилась такой странной поступи сына и срывистым голосом стала предупреждать его — не балуйся ружьем, ненароком и выстрелит. Сбиваясь на хрипоту, допытывалась через деляну: где так долго блуждал он по свету? Сын не конфузился, хотя вид держал покорный. Он громко кричал в свое оправдание, но его слова плелись из непонятных звуков. Они не цеплялись за ухо, а отлетали в безответное небо, сбивая тонкую песню жаворонка.
В сердцах Родион пальнул из ружья, и резкий выстрел оборвал голос птицы. Расплылся синий дымок, немая тишина накрыла деляну. Застыл на поляне смех, примолкли свистящие косы. Ответ Родиона пролетел над притихшей травой, эхом стукнулся в испуганные деревья, но и теперь бабка Матрена не различила слов. Сын виновато отвечал матери, но не знала она языка, на котором теперь говорил ее Родька…
— Матрена, Матрена, — испуганно шептала дрожащая от страха Дарья Тимофеевна. — Да очнись ты, угорела, что ли… Надежда Спиридоновна, — простонала она в предчувствии беды. — Скорее сюда, с Матреной плохо.
Они стащили примолкшую подругу с полка и положили ее в предбаннике на лавку. Надежда Спиридоновна подержала ухо на груди Матрены.
— Отошла, — едва выдохнула она. — Отмучилась, сердешная, на белом свете.
Крепко сжала отбеленные губы бабка Матрена. Освобожденной от земных забот, много поработавшей и насмерть усталой ушла на нескончаемый отдых. На суровом лице старухи восковой строгостью застыл вопрос к сыну, на который в этой жизни она так и не получила ответа…
22
В самолете Родиону обидно не повезло — соседом по креслу оказался неумолчный болтун. Попутчик трещал без устали, давая фору и самой говорливой женщине, фамильярно тормошил и тормошил Родиона. На подлете к большому городу сосед стал просто несносным — требовал неослабного внимания, восторженных и готовных ответов. У Родиона на сердце скреблись кошки, мысли гнались друг за другом в тяжком круге терзаний, а сосед по-свойски откровенничал:
— Сбылось, свершилось… Теперь уж я рассмотрю этот город. Все пощупаю своими руками. А то что получается? Вроде и был, а по существу, города не видел. Какое знакомство через бинокль? Хоть он и цейсовский. — Досадливо осекся, не встретив отклика Родиона. Примолк на минуту. Воспоминания, хлынувшие неостановимым потоком, заставили его переступить через заградительную отстраненность Родиона: — Чего греха таить — не один месяц топтался здесь. И билет на бал в Зимний дворец хранил. А потом все назначенные сроки миновали, зимовать пришлось в этих местах. — Прильнул к иллюминатору, за которым в крутом самолетном вираже закачался купол обсерватории, обрадованно подтвердил: — Чуть правее и стояла наша батарея. Я у крупного калибра наводчиком был. Не сахар, конечно, служба, но с пехотой не сравнить. Наше дело ясное: четыре часа дня — начинаем палить по городу, а через шестьдесят минут остужаем стволы. Четкий график соблюдали, оттого и служба не в тягость была. Еще пара часов на уход за орудием — вот и весь регламент. Остальное время твое, что хочешь, то и делай.