В конце аллеи...
Шрифт:
Обидно примолк Ипполит, и разве можно считать крепкой ниточкой единственное письмо, которое прилетело сюда за унылые полгода? Винить старика за краткость не следует, это на язык он боек, а грамотешки — кот наплакал, но все равно при хорошем старании не грех бы ему и развернуть новости… Удивил прямо: «Дом твой стоит на месте». А куда же ему деться, неужели сразу сроют? «Иван Савельич, председатель, шлет тебе поклон». Ну, тут брешет старый. Только и дел у хозяина колхоза, что приветы рассылать старухам.
А здесь и вовсе с ноготок сообщение: «Замели
Виновник глянул на Матрену смеющимся мальчишеским лицом — беззаботным, румяным. Открытое лицо — ни тревоги, ни ответственности. Матрена напрягала мысли, силясь вызвать к ответу взрослые глаза Родиона, ей нужен был ответ пятидесятилетнего сына. В другой жизни он же не перестал быть ее сыном, и она вправе спросить его по строгости: почему он бросил их с Ириной? Но не старело безответное лицо Родьки, его голос не давал ответа на главный вопрос.
Чем въедливее Матрена расщепляла слова, пьяно оброненные Степаном, тем острее ныла кровная обида на молчащего сына. Оправдательные слова в этой тихой обители совсем не ограждали Родиона — только его черствое равнодушие уготовило Матрене такие грустные дни на этой земле, по его милости так сиротливо раскатились две бабьи жизни.
— Опять о нем? — сострадая, утешающе придвигалась к Матрениной кровати Дарья Тимофеевна. — Не стоит он жалости, если немым отвернулся от родной матери. Другие весточку подать умудрялись и с края света, а твой будто железным сотворен. Ни стыда, ни совести.
— Что-то, видать, мешает откликнуться Родиону. Разве бы он смолчал?
— Не хочет, раз ни слуху ни духу, — не отступалась соседка, пытаясь повернуть Матренино всепрощение к горькой, но справедливой правде.
— Да будет вам! — встревала часами молчавшая Надежда Спиридоновна. — Может, и в живых парня нету, а вы его все косточки перещупали.
— Степан врать не станет, — упрямилась Дарья Тимофеевна. — С какой стати такие слова ронять? Хоть бы и пропащему пьянице?
— А может, и брехал Степка, — мирила соседок растерянная Матрена. — Сболтнул под градусом, а потом отвертеться совестно. Кто знает, может, и так?
— Вот, вот, — обрадованно подхватывала Надежда Спиридоновна. — А мы тут казни и оправдания придумываем. Давайте-ка лучше собираться в баню, пора застылые косточки подогреть.
Матрена заколебалась — с неделю ее знобило, зачинавшийся грипп першил в горле, щекотал нос, неясным звоном отдавался в ушах. Для пользы дела надо было превозмочь слабость, круче попариться, чтобы разогнать прилипшую хворь, но по такому морозу немудрено застудиться, уж тогда болезнь пробуравит ее насквозь.
А Дарья Тимофеевна уговаривала:
— Да что ты, бабонька? Когда это баня поперек болезни вставала? Постегаем веничком, парком подышишь — все внутренности от микробов очистятся. Где же тебя сквозняк может прихватить — только один коридор прошмыгнуть?
— Кому мимо, а нам все в рыло, — вяло защитилась Матрена.
— А полушубок на что?
Парной жар, обласкавший горячим теплом Матрену, блаженно растекся по всему телу, смягчил сиплое дыхание, вернул легкость гудевшей в проклятом гриппе голове. Давящие обручи отпустили ее, и светлыми ниточками засновали мысли Матрены, повели ее в прежнюю жизнь.
…Любовь постучалась к Алексею в последнюю перед войной весну. Записной тихоня, красневший без всякого повода, ее старшенький круто поменялся, задирался по любому пустяку, кололся, как потревоженный ежонок. Стал встревоженно суетливым: шутки братьев, разговоры родителей пропускал мимо ушей; глухой ко всему, сосредоточенный на своих думах, торопливо отсиживал за семейным столом и стремглав летел на улицу. Несдержанный на язык Владимир подтрунивал над братом, еще больше взвинчивая забродивший в первом любовном хмелю характер Алексея.
Петру что: отмахивается, смеется — кого, дескать, не кусает муха в таком возрасте, покипит и уймется, — а Матрене трудно стряхнуть сомнения — какая из себя девушка, куда увлечет она Алексея? И так и этак подкатывалась к сыну — неплохо бы поглядеть будущую невестку, но, кроме грубоватых отнекиваний, довольствоваться ничем не могла. Пыталась посмеяться над собой — не старорежимное теперь время, чтобы устраивать чинные смотрины, — а все-таки материнская озабоченность брала верх над здравыми размышлениями.
Плескавшимся кумачовым весельем шагал по городу Первомай. Незадолго до праздников Петр получил ордер на просторную комнату, и суматошный переезд пригасил тревогу Матрены — не до Алексея было. Но когда обрела квартира обжитой вид и каждая вещь заняла свое место, Матрена подступилась к мужу:
— Как хочешь, отец, но что-то решать надо.
— О чем это ты?
— Тебе все шуточки, а у меня Алексей с ума не сходит.
— Оставь парня в покое, не кудахтай как наседка.
— Да я что? — смущенно зарделась Матрена. — Пусть гуляет. Только девки нынче вихрастые, бойкие. И оглянуться не успеешь, как окрутят.
— Не кукла Алексей, взрослый уже парень. Так просто в тряпки не завернешь. Ну что ты от сына хочешь?
— Хоть бы раз в дом привел девушку, — понуро ответила Матрена.
— А это уж его решение…
В канун праздника Алексей прибежал из техникума раньше времени, в голодной дурашливости закружился по кухне: «Корми сына, дай перехватить, замертво рухну во цвете лет».
Матрена мигом воспользовалась веселостью сына:
— Самое вкусное завтра получишь. Если гостью к новоселью приведешь.