В конце пути
Шрифт:
– Скакуна нет. Я… Да, мне нравится. Я встречаю разных людей, смотрю, как они живут. Это ведь интересно, правда?
– Даже если их жизнь подошла к концу?
– Иногда… иногда да. Иногда так лучше… – Чарли умолк, бессильно махнул рукой.
– Ты ведь не видишь самого конца, да? Только начало конца?
Иеремия послал слабую улыбку Агнес, которая присела рядом с ним на диванчик; инструменты помешали ей опереться на спинку, и девушка развернула колени к дедушке, а острое плечо – к Чарли. На вестника она не смотрела, а его по-прежнему не покидало желание
Старик продолжал – без всякой злобы, временами посмеиваясь всплывающим воспоминаниям:
– Я прожил здесь тридцать восемь лет. Ты уже родился тридцать восемь лет назад, Чарли?
– Нет, сэр.
– Тридцать восемь лет; когда Тэтчер была у власти, муниципальное жилье выставили на продажу, я и купил, еще бы, и другие купили – кто смог найти деньги. Я тогда не переживал, думал – я поступаю правильно, обеспечиваю детей, но Агнес…
– Отвали, дедуля, – встряла та, тоже беззлобно.
– …не по карману лондонские цены на аренду. Где ты в конце концов нашла жилье?
– В Харпендене.
– Харпенден – вот ближайший городок, который ей по карману, но цена на железнодорожные билеты высокая, и выходит то же самое. А чтоб купить такую квартирку, как эта, – сколько тебе надо копить, при твоей-то зарплате?
– Тридцать семь лет.
– Тридцать семь лет. Понятное дело, нас не просто выселяют – у нас выкупают долю. Мне предложили за квартиру двести пятнадцать тысяч. Я говорю, двести пятнадцать тысяч, да такого дешевого жилья во всем Лондоне не купишь, а мне отвечают, это сейчас рыночная стоимость, только у меня тут специалисты были, агенты по недвижимости, землемеры…
– Землемеры, – эхом повторила Агнес; она слышала этот рассказ неоднократно, и он давно запал ей в душу.
– …они сказали, что меня грабят, что тут все снесут, построят квартиры с одной спальней и продадут их минимум по полмиллиона. Пятьсот тысяч фунтов, представьте! За одну спальню – и это доступное жилье; а вон там, с другой стороны, будет еще один дом, когда старый уберут, там сделают роскошные апартаменты, только их отгородят от доступного…
– Доступного, – прорычала Агнес; лицо ее напряженно дергалось, а пальцы машинально поглаживали молоток в чемоданчике.
– …от доступного дома, чтобы жильцов роскошных апартаментов не беспокоили те, кто сумел выбить в кредит всего лишь полмиллиона фунтов за квартирку с одной спальней, и я сказал…
– Пошли они. На хрен.
– Агнес… Я сказал, что прожил в Лонгвью тридцать восемь лет; да, тут нужно приложить руки, но мы можем это сделать, район построили всего шестьдесят лет назад, здесь до сих пор стоят дома вековой давности, а мне в ответ…
– Им заплатили, – рявкнула Агнес, вскинула голову и свирепо уставилась на стену справа от вестника. – В свое время муниципалитет продал комплекс за сорок пять миллионов. Знаете, сколько потрачено, чтобы всех нас отсюда выжить? Сорок девять миллионов. Вот она, великая схема денежных накоплений: продать нам жилье
– Агнес…
– Пожалуйста, говорят, мы дадим вам новое жилье. Мне прислали фото, заботливые такие, мать их! Знаете, где? В Бракнеле. Я даже не представляла, где этот долбаный Бракнел, я нашла его на карте, так он даже не в городе, блин! Чтоб туда добраться, нужна машина, понятно, машина, и ничего, я им говорю – слушайте, я работаю в магазине на Тоттенем-Корт-роуд, не могу я жить в долбаном Бракнеле, а они мне – оттуда каждые полчаса ходят поезда до станции Ватерлоо, и я тогда… мне тогда…
Она плакала. Сидела с прямой спиной, сцепив пальцы на коленях, и плакала. Старик сжимал ладонь Агнес, та сжимала его ладонь; дедушка с внучкой вглядывались в картины, видимые только им двоим, а чай остывал, и тишина окутывала мир за окном. Наконец Иеремия поднял голову, посмотрел Чарли в глаза и спросил:
– Бывает ли, что Смерть приходит за идеей? За некой сутью?
– Да, – ответил Чарли, не в силах оторвать глаз от сердитой плачущей девушки. – Да, бывает.
– Хорошо. Пусть приходит. Я с удовольствием обсужу с ним кое-какие идеи, прошлые и будущие.
Спустя час вестник, допив чай из грязной кружки, покинул старика с внучкой и побрел назад под слабеющим дождем – голова опущена, ноги тяжелые. Неужели, рассуждал он, все дело в английском, неужели именно из-за него сегодня так тяжело на душе? В других странах Чарли говорил на других языках и тем самым словно воздвигал барьер между собой и своими обязанностями, выстраивал лингвистическую стену, которая превращала печаль, скорбь, тоску, отчаяние в понятия не столько эмоциональные, сколько фонетические. В разговоре же на родном языке, в городе, который Чарли постепенно начинал считать своим, эти слова приобретали значение, не нуждавшееся в переводе.
Чарли возвращался в Далуич в тускнеющем свете дня, асфальт под ногами блестел черным зеркалом, тут и там вспыхивали желтые фонари, из распахнутой пасти подземки вытекали взмокшие краснолицые люди, тащили домой после работы сумки с покупками.
Вечером при свечах – без повода, просто со свечами красиво – Эмми спросила:
– Ты чувствуешь себя англичанином?
– Нет. Вроде бы нет. Что значит – англичанином?
– Если тебя посылают к кому-нибудь в Англии, к умирающему…
– Смерть есть Смерть.
– Ты постоянно так говоришь.
– Прости, я не хотел… Просто… Все живут, и все умирают. Мир меняется – так устроено, – и я тоже буду жить, а потом умру… Может, сменим тему?
– Смерти не важно, какой ты национальности?
– Нет.
– Значит, англичанином ты себя не чувствуешь?
– Я чувствую себя… живым. Мне кажется, живые хорошо понимают, что значит жизнь для других.
– Еще рыбы?
– Да, спасибо.
– И гороха?
– Обязательно.
– На десерт у нас пирожные с заварным кремом.