Шрифт:
Люботин
Этот небольшой городок под Харьковом я совсем не помню, ведь был там всего однажды, да и то шестьдесят лет назад. А вот странное его название засело в памяти, как наваждение. Отчетливо помню лишь рабочий поезд с дымным паровозом – то были мои новые впечатления от первого путешествия за город в сознательном возрасте. А вот больше, как не старался, полный провал.
Родители никогда не напоминали мне о той поездке в Люботин. Лишь однажды, лет сорок назад, мама вдруг спросила:
– Сынок, а ты помнишь Гиёвку?
– Какую
– Ну и, слава богу, – сказала почему-то мама и надолго замолчала, – А Люботин?
– Люботин помню.
– А что иментно?
– Паровоз, который гудел каждую минуту и пускал клубы дыма.
Мама рассмеялась, и больше подобных вопросов не задавала.
И вот через столько лет в памяти вновь всплыл загадочный Люботин и еще какая-то Гиевка.
Люботин и Гиёвка. Почему мама тогда решила, что я должен их помнить? На всякий случай посмотрел карту – может она подскажет. И, о счастье! Конечно же, сразу нашел и Люботин, и ту Гиёвку на окраине Люботина, что в шести километрах от станции.
Да-а-а. Похоже, именно в Гиёвку мы шли тогда с мамой часа два, а то и больше. Автобусы ходили очень редко, и я прекрасно помню бесконечную дорогу, которую пришлось пройти пешком. Мы с мамой несли чемодан и сумку с моими вещами, а широкая тропа то круто устремлялась под гору, то тянулась и тянулась все вверх и вверх.
Значит, Гиёвка. Что ж, то место я прекрасно помню, правда, как оказалось, без названия. И самое яркое, что запомнилось в заново открытой через столько лет Гиёвке, это громадное корявое дерево на опушке леса. Стоит закрыть глаза, и тот дуб в три обхвата так и стоит перед мысленным взором, словно живой, как и тогда, когда все это было.
– Ты что сидишь один? Не скучно? Иди к детям. Поиграй, – подошла ко мне воспитательница.
А на большой поляне с еще зеленой травой играли дети. Много детей. Целый санаторий. Шумно, весело. Но мне было хорошо именно здесь, под этим дубом. И вовсе не скучно. Просто не знал, что это такое.
– Я поиграю здесь. Можно? – спросил воспитательницу.
– Играй, раз нравится, – разрешила она, но не ушла, а присела рядом, – Я давно наблюдаю, ты здесь всегда сидишь. Что же с ребятами никак не подружишься?
– Они большие. В школу ходят. А меня в школу не приняли.
– Ну, ничего. Примут еще. Подлечишься у нас, и в следующем году пойдешь в школу. А в городе у тебя есть друзья?
– Нет. Я там никого не знаю.
– Как так? – удивилась воспитательница, – Это ты такой маленький, а уже бирюк?
– Кто-кто? – рассмеялся я.
– Ну, кто сидит один, как ты, и не хочет ни с кем дружить.
– Не-е-ет. В нашем лагере у меня было много друзей, а самый лучший – гер Бехтлов.
Не знаю, почему, но я не стал рассказывать воспитательнице о моей подруге Любочке, что осталась в лагере. И уж тем более ничего не рассказал о Людочке, с которой подружился перед тем, как меня отправили в этот санаторий.
– Кто-кто твой лучший друг? – удивленно переспросила воспитательница.
– Гер Бехтлов, наш переводчик.
– Переводчик? Что за переводчик?
– Ну, он говорит немцам все, что скажет наш офицер. Немцы наших офицеров не понимают. Один гер Бехтлов понимает.
– Да ты, в каком лагере был?! – вдруг изумилась воспитательница.
– Там, где пленные немцы, – ответил ей.
– Надо же, – с удивлением посмотрела на меня воспитательница. И мы еще долго говорили с ней о нашем лагере, где я родился в конце 1944 года и прожил до шести лет. А воспитательница все слушала и слушала, и не уходила.
Осень 1950 года навалилась на нас с братом детскими болезнями. Откуда она взялась, та зараза, в нашем закрытом мирке, где нас, детей, было всего трое? Ведь до этого я болел лишь однажды, в младенчестве, простудившись до воспаления легких в землянке, где мы жили. Тогда меня спас пленный немецкий доктор и пенициллин, с трудом найденный где-то родителями – была весна 1945 года, и все еще шла Великая изнурительная война.
Сколько себя помню, мы всегда жили за колючей проволокой, в зоне, где все носили военную форму – и пленные немцы, и военная охрана лагеря, и даже “вольнонаемные”, ходившие с оружием, но без погон.
И лишь в конце 1949 года нас поселили в отдельном двухэтажном домике. Он хоть и размещался на территории лагеря, но зато не считался зоной. Здесь нас могли навещать наши родственники, знакомые и даже “расконвоированные” немцы, в том числе мой друг гер Бехтлов.
Здесь у меня появился первый друг моего возраста – шестилетняя девочка Любочка. Ее родители тоже работали в лагере, но она, к моему удивлению, не говорила по-немецки, хотя ее мама была переводчицей. Любочку в зону почему-то не пускали, а я ходил туда к моим друзьям-немцам, когда хотел.
Первым заболел четырехлетний брат Сашка. Он громко плакал и мешал спать. Вокруг него суетились родители. Меня же переселили в маленькую комнату, изолировав от брата, заболевшего ветряной оспой, или, как говорили, “ветрянкой”.
Его я увидел нескоро. Сашка весь, с ног до головы, был в пятнах зеленки, уже не плакал, а, увидев меня, даже заулыбался. Я же в ответ рассмеялся от души – так смешно он выглядел. А родители вдруг нахмурились:
– Нельзя смеяться над больным человеком. Запомни это, сынок. Слава богу, твой брат, наконец, выздоровел, – сказала мама.
Я не понимал, что такое больной человек и что такое выздороветь, но смотреть без смеха на раскрашенного брата не мог. А мама, намотав на спичку немного ваты, начала ставить зеленые пятнышки на волдыри, покрывавшие все тело бедного Сашки. И я стал ей помогать, показывая, где она пропустила одну или даже несколько нарывающих “оспинок”.
Но стоило ей на минутку отвлечься, я тут же взял спичку и нарисовал брату зеленые усики и небольшую бородку. Ему было все равно, зато так он выглядел еще смешней. Меня тут же наказали, поставив на целый час в угол.