В Курляндском котле
Шрифт:
Скоро Курляндия. Я крепче сжал кольцо парашюта; хотя он может раскрыться автоматически, но так спокойнее.
Прыгать договорились в таком порядке: первым командир, за ним — я, Аустра, Колтунов, Агеев и последним — заместитель командира Озолс. Сигналом «приготовиться» будет открытый люк, «прыгай» — сирена.
Я никак не мог дождаться сирены, давит и жмет навешенный на мне груз.
Люк открылся… Сирена…
Зубровин почему-то задерживается.
— Прыгай!
Я отталкиваюсь ногой, падаю почти ему на спину.
Секунда…
Вырываю кольцо…
Шелест
Я теперь не чувствую ни боли, ни холода, ни шума. Кажется, что стоишь в воздухе. Осторожно поворачиваю голову и вижу черный, громадный, удаляющийся силуэт самолета.
Я оглядываюсь по сторонам, стараюсь разыскать в воздухе прыгнувших за мной товарищей. Но их нет.
Внизу виднеются какие-то огоньки, изрезанный просеками и ручьями массив леса.
Минуты жизни между небом и землей тянутся медленно. Приземляюсь на лес. Я закрываю лицо руками, чтобы защитить его от веток, и касаюсь ногами земли.
В СТАНЕ ВРАГА
В приземлении мне везет. Ни разу не повисал на дереве. Опускаюсь на просеку.
Быстро освободившись от парашюта и приготовив автомат, я стал прислушиваться.
Ветер доносит крики, тарахтение повозок и выстрелы. Сделал первый шаг. Треснула под ногами веточка. Прислушался.
Опять выстрелы и крики.
Начинаю стаскивать парашют, зацепившийся за березку. Дело это не легкое, требует ловкости и силы. Наконец, парашют спрятан в опавших листьях и ветках, и я иду разыскивать товарищей. Сигналю, щелкая языком. Ответа нет. Метров через сто останавливаюсь у большой вырубки. Снова слышатся выстрелы.
Смотрю на небо. Оно уже плотно закрыто облаками, накрапывает дождь.
Прошло еще немного времени. Вокруг все стихло. Только ветер по-осеннему завывал в вершинах деревьев. Пахло прелой корой, лесной гнилью.
Часы показывают час ночи. Наступили новые сутки — одиннадцатое октября.
Четыре года назад в этот день я покинул свой дом, идя в армию, и вот теперь снова это число открывает счет неделям, а может, и месяцам нашего пребывания в прибалтийском «мешке».
Я ходил по просеке, подавал сигналы, но никто не откликался на мой зов. Наконец, присел у опушки и вдруг услыхал треск.
— Николай? Ты?
— Я.
— Ну, здравствуй, друже!
— Здравствуй, браток!
Это был Николай Зубровин. Мы пожали друг другу руки, как обычно, когда встречаемся после приземления во вражеском тылу.
Начали разбирать положение. Оказывается, я приземлился раньше Зубровина, так как был тяжелее. Ничьих парашютов он, так же как и я, не заметил и даже не слыхал сирены. Самолет летел на большой высоте, поэтому возможна разброска выпрыгнувших.
Мы сняли парашют Зубровина, зацепившийся за ель, посидели немного, выкурили по папиросе, пряча огонек в рукав, и пошли. Останавливались, прислушивались и щелкали языком.
В три часа встретились с Агеевым и Колтуновым. Агеев ободрал шею и разбил губы — его парашют закрутило о сосну. Итак, наша старая четверка снова вместе! Где же Аустра, Костя Озолс? Уже светает, а их нет.
Мы подыскали место на островке среди болота, решили отдохнуть.
Утром на север от нас раздавалась беспорядочная стрельба. Может, это полицейские или каратели прочесывали лес, разыскивая нас.: Они могли видеть парашюты, когда мы прыгали с самолета. Даже в спокойной обстановке после приземления парашютисты уходят в другой район, но мы уйти не могли. Уйти сейчас — значило оставить товарищей…
Весь день продолжали поиски.
Наконец, на небольшом лугу увидели нашего толстого Костю. Он стоял без фуражки и, вытирая со лба пот, рассматривал лес.
Это была радостная встреча. Вероятно, так чувствуют себя при встрече люди, выброшенные морем на неведомый остров.
Вечером мы не могли разыскать места, где спрятали радиостанцию, продовольствие и другое имущество. Множество мелких болот сбили нас с толку. Пришлось расположиться на ночлег под защитой огромной вековой ели.
Была на редкость тихая, ясная ночь. Выплыла луна. Она холодно и равнодушно смотрела на нас сквозь решето ветвей.
— Виктор, ты спишь?
— Нет.
— И мне не спится, — сказал Зубровин, вздыхая и поворачиваясь ко мне. Его щека коснулась моей, а рука легла на мое плечо.
— Как твое самочувствие в «котле»? — спросил он участливо.
— Мне кажется, — ответил я шепотом, — все будет как следует.
— И я в этом уверен. Но вот плохо — Аустры нет, — помолчав, продолжал Зубровин. — В нашем деле уверенность — великая вещь, Витя. Без веры в себя, в то, что ты делаешь, за что борешься, — нет жизни.
— Ты прав, — согласился я. — Уверенность — половина победы.
— Утром, как только отыщем вещи, ты с Костей пойдешь в разведку. Надо уточнить, где мы находимся. Понаблюдайте за движением на шоссе. А я с Ефимом и Алексеем будем разыскивать Аустру.
Агеев и Озолс завозились под плащ-палаткой. Колтунов тоже не спит. Я слышу монотонный приглушенный голос Агеева — Алексей рассказывает о себе, о своей жизни. Сколько уже раз слышал я этот рассказ, и всякий раз Агеев рассказывает по-новому, вкладывая в слова всю душу. Он говорит о широкой красавице Волге, о родном приволжском колхозе, о своей жене Клавдии и семилетней дочери, которая, вероятно, не помнит отца: Агеев еще до войны служил в армии. Точно под колыбельную песню, товарищи засыпают под его рассказ. Агеев не умолкает. Я слушаю. Я дежурный, мне нельзя спать.
Да и не хотелось. Под впечатлением рассказа Агеева мысли мои унеслись домой, далеко — на Украину. Что осталось там, после того как прогнали захватчиков? Живы ли родные, мать?.. Я давно не получал от нее писем, не удалось дождаться ответа и теперь.
— Витя, разбуди Николая! Пусть ляжет удобнее. Храпит, — прервал мои размышления Агеев.
Жалко мне было будить командира. Осторожно я поправил его голову.
Наступила тишина. Луна поднялась еще выше, тени в лесу стали отчетливей. Издалека доносились артиллерийские залпы. Как-то радостно стало на сердце. Там — фронт!