В ледяных просторах
Шрифт:
«Седов, разъезжая на собаках, продолжал съемку окрестностей. Один раз, вернувшись с работ, он рассказал, что в полынье пролива, где мы сидели на мели, много молодых гаг, не умеющих летать. Седов не захватил с собой дробового ружья и не мог поохотиться; он предложил имеющим время заняться пополнением мясных запасов. Ехать вызвался Кушаков. На другой день он привез только нескольких гаг: без каяка охотник не мог собрать всех убитых. В следующее утро Кушаков отправился снова и уговорил меня взять кинематограф, чтоб снять гаг на ленту. Поехали. В большой полынье, образовавшейся от быстрого течения, устремляющегося в узкое место пролива, плавали молодые, не умеющие летать гаги.
Кушаков снял с саней каяк, но призадумался — как сесть
— Подведи каяк к краю льда и держи, а я влезу, — тогда отпустишь!
Со мною не было ружья. Я устанавливал своего «Патэ», чтоб снять гаг, когда они, испуганные выстрелами, подплывут поближе. Приготовил аппарат и, занятый всецело им, заметил в окошечке видоискателя, что Кушаков, попробовав сесть со льда, побоялся: слишком неустойчив каяк. Решил сначала усесться в каяк, полувытащенный на лед:
— Так вот, ты держи, а я сяду. Когда сяду, подтолкни, — я и поплыву!
В видоискателе две человеческие фигуры на краю льда выглядели очень красиво, тут же лежала кучка запряженных собак — мне показалось интересным запечатлеть картинку нашей жизни. Я стал вращать ручку аппарата.
В это же время Кушаков скомандовал:
— Давай, вперед!
Матрос осторожно подвел каяк и спустил его на воду. Красиво заволновалась вода, качнулся каяк, залаяли собаки, и…
— А-а-а-а-и!
Наш охотник, покачнувшись, опрокинулся вместе с каяком, да так и лежал на боку.
А мне уже не хотелось останавливать съемку, я пропускал пленку метр за метром, а она бесстрастно снимала, как при помощи матроса охотник выбрался, мокрый как тюлень, и принялся отряхиваться, разбрызгивая воду фонтанами. Нам пришлось поделиться с мореплавателем бывшей на себе одеждой. Домой мы торопились все: температура держалась ниже 24 градусов, а проехать нужно около девяти километров».
Гаги, виденные в проливе, — последние живые существа, замеченные в окрестностях зимовки. До марта, — как вымерло кругом. Впрочем, один раз на прогулке далеко от корабля я заметил какую-то серую фигуру среди таких же серых камней на склоне горы. При моем приближении она раскрыла широкие крылья и бесшумно улетела. Я успел рассмотреть ее — это была полярная сова (Nyktea nyetea).
Визе и Павлов вернулись 15-го октября. Задача, возложенная на Визе, оказалась в это время неисполнимой. Экскурсанты прошли на юг всего сорок два километра. Дорога оказалась худшей, чем в первую экскурсию. Недалеко от Архангельской губы путешественников застала в пути вьюга. Короткий день кончился, было совсем темно. Выбрав ровное место, поставили палатку, поужинали, уснули. Среди ночи почувствовалась какая-то влажность. Сначала на нее не обратили внимания. Однако наступил момент, когда стало очевидным, что молодой лед не выдержал тяжести и прогнулся. Палатка стояла у самого берега, пологого и песчаного, глубина в том месте была ничтожна, но достаточна, чтоб все вещи подмокли. Берег изобиловал плавником, одежду скоро высушили, но с провизией ничего сделать было нельзя: бедняги всю дорогу питались солеными сухарями, солененьким шоколадом, пили чай с солено-сладкой массой, заедали его соленым же раскисшим печеньем.
Через три дня после возвращения путников солнце покинуло нас. По вычислениям, оно должно было показаться в последний раз 18-го октября, но в дни около этого числа небо держалось закрытым облаками, мы простились с солнцем раньше.
Надвигалась полярная ночь. Впереди почти сто дней сплошной ночи, трескучих морозов и бурь. Бури, действительно, как будто поджидали исчезновения солнца, чтоб со всею силой обрушиться на беззащитные пустыни. С первым из зимних штормов, со свирепым ураганом, четверым — мне, Павлову, Пустошному и Шестакову — пришлось познакомиться очень близко. Мы были застигнуты бурей в палатке.
Вышло так: Павлову для определения скорости течения здешних ледников понадобилось поставить знаки поперек ближайшего
В это время продолжительность «дня», вернее рассвета, равнялась четырем часам. Мы вышли с рассветом в 10 часов 19-го октября. Провизии взяли на четыре дня, хотя не предполагали пробыть больше двух. Пришли к леднику, когда уже темнело, начинать работу было поздно. Остающиеся светлые минуты употребили на разбивку лагеря. Палатку поставили на обдутой ветром земле, особенно тщательно забив железные колья, чтоб завтра, когда все разбредутся на работу, можно было оставить лагерь без присмотра. Совсем стемнело. Забрались в палатку, разожгли керосиновую кухню — «примус» и занялись приготовлением обеда-ужина. Потом поболтали, распределили работу на завтра. К седьмому часу свеча догорела; что делать — спать!
В это время и начался дикий ветер, разметавший вместе со снегом все наши прекрасные планы. В последние дни часто налетали быстро затихавшие шквалы, — никто не придал значения первым порывам ветра, мы продолжали надевать малицы, посмеялись досыта, глядя, как каждый поочереди сражался с неуклюжим меховым балахоном, как одевающийся приподнимался в тесноте палатки и натягивал на голову подол, — тогда верхняя часть малицы, как некая человекообразная фигура, — «оно» с повисшими бессильно руками — тоже поднималось и начинало странный танец все с большим жаром и азартом; «оно» — безликое, гибкое, нелепое. А потом сразу в отверстии капюшона показывалась голова и сердитое, смешное, обрамленное взлохмаченной прической лицо. Для полярных стран — малица ценнейшая одежда. Самоед носит ее круглый год, в ней гоняется за оленем и медведем, в ней же и спит, подобрав ноги и спрятав голову внутрь. Так же устраиваемся, пока не готовы спальные мешки, и мы. Мы утряслись в свои балахоны и легли пошучивая над ветром:
— Пусть себе подует!
Я проснулся среди ночи от какого-то треска. Что такое, что творится? Где свеча? Нахожу свечу и зажигаю. Палатка ходит ходуном под напором ветра. Весь воздух, заключенный в палатке, бурно колеблется. Мечется дрожанием пламя свечи. Снаружи же как будто некто живой с силой и злобой кидается на полотно, огородившее чуждых пришельцев.
Испытывать яростные нападения не лишено само по себе некоторого жгучего удовольствия. Приятно иметь дело с могучим противником и не бояться худого конца. Еще приятнее сознавать себя в полной безопасности.
— Пусть потешится, только не долго. За последние дни ветер сильно балует, да все ненадолго. А палатка-то крепко поставлена: колья-то во как загнали. К утру перестанет.
Так порешили — особенно Шестаков. Его молодое, в добродушных красках расписанное лицо делается серьезным, как дело дойдет до предсказаний погоды. Он поднимает вверх корявый матросский палец и голосом старого морского волка, нарочито грубым, с сиплотой, провозглашает:
— То ж шалонник скрозь летник на обедник [56] свернулся. Ну и пылит. Шалонник — шалонник и есть. Шалун, как бы сказать, али баловник. Потом опять на свое место завернется!
56
В Поморье местами до сих пор употребляются древне-русские названия румбов и ветров. Северный ветер зовется «сиверко», северо-восточный — «полунощник», восточный — «веток», юго-восточный — «обедник», южный — «летник, лето», юго-западный — «шалонник». Западный — «запад». Промежуточный ветер — «стрик». Поморы говорят: «стрик лета обедник», т. е. юго-юго-восток.