В ледяных просторах
Шрифт:
Стояли туманы. Слабые ветры не раздвигали льда. Мы видели много тюленей, лежавших на краях полей; в полынье недалеко от корабля я однажды заметил нарвала. Во время стоянки к «Фоке» подходили три медведя. Одного я застрелил, другой — раненый — скрылся в тумане, третий прибрел к «Фоке» во время сильной вьюги. Подняв на судне переполох, бродяга сам струсил и скрылся быстрым галопом.
«Фока» стоял недвижно около девяти дней. Вечером седьмого августа туман рассеялся. Мы увидели вблизи широкий канал на юг. В то же время слегка раздвинулись поля.
На «Фоке» поднялся аврал [102] — нужно торопиться, пока поля опять не сомкнулись. Еще во время стоянки решили пожертвовать всеми каютами. — Поломали их. После этой операции над палубой от юта остались только наружные стенки и спардек, внутри же — голый амбар. В одном углу его, там где была кают-компания, — обеденный стол, в другом — нелепо и сиротливо прижалось к стенке привязанное пианино; палуба под грудами разнообразнейших вещей. Длинный ряд иллюминаторов лил свет на этот погром.
102
Аврал — общая работа на корабле, когда всех поднимают на ноги.
Приготовленного топлива едва хватило поднять пары. Только тронулись — давление в цилиндрах стало уменьшаться. В топки полетели табуреты, шкафы, запасные паруса и снасти, политые остатками медвежьего жира. Все сгорело очень быстро. «Фока» медленно пробирался узкими каналами; край ледяных полей был недалек. Понеслись из машинных недр старые вопли: «топлива, топлива! Пар падает, падает!»
На спешном совещании решили вырезать через один толстые дубовые бимсы [103] . Если бимсов не хватит, снесем наружные стенки и спардек, сами, же переселимся в кормовую часть трюма. Через несколько часов «Фока» вышел из области полей и вступил в разрозненный лед. С наблюдательной бочки виднелось впереди почти свободное море. Еще полчаса хода, можно будет сказать: льды позади, поставив паруса, поплывем на свободе.
103
Бимсы — поперечные крепления, связующие борта корабля изнутри.
Горел последний бимс, все слабее вращался винт. Мы пожалели спардек. Нам жилось совсем не уютно. Но — переселиться в темный, сырой, насквозь пропитанный ворванью трюм? — «Фока» остановился.
Несколько часов спустя подул слабый ветерок. Подняли паруса. «Фока» двигался медленно, почти незаметно для глаза, то задерживаясь у отдельных льдин, то совсем останавливаясь из-за безветрия. Доходила крупная зыбь. Так — несколько часов. Потом ветерок посвежел, и меньше чем в час расстояние, отделявшее от открытого моря, было пройдено. — Слава «Фоке»!
Дальнейшее плавание — обыкновенное скучное плавание парусного судна, когда, выходя утром на палубу, каждый подымает помусоленный палец — узнать направление ветра, когда в затишье моряки считают долгом посвистать, «дразня ветер», или приговаривают: «дуй, дуй, весели хозяина, вали мачту!»; когда при ветре встречном все с ходят с тоской, при попутном — работают шутя.
Если б в таких широтах Ледовитого океана встречались суда, никто не обратил бы внимания на парусник со снятыми стеньгами, а если б какой-нибудь капитан и приметил, подумал бы наверно ленивой поморской думой: «Пропил, чать, стеньги-то, теперь пловет легонечко в Архангельске!»
На самом деле на «Фоке» все обстояло не так благополучно. Мы шли только при помощи четырех парусов, с малым запасом пресной воды для питья. «Фока» имел течь угрожающую. Еще из Архангельска он вышел с изрядной течью. Она не беспокоила во время зимовок, когда корпус смерзался, ни на ходу под парами, когда паровые помпы, работая беспрерывно, держали трюм сухим. Двухлетние приключения — все столкновения со льдами и мелями — не прошли даром: течь сильно увеличилась. Мы вычислили по диаметру помп, откачивавших воду, что за сутки в корпус набиралось 5 000 ведер воды. Мы должны были ежедневно работать ручными помпами в течение семи часов беспрерывно, чтоб сохранить плавучесть своего корабля. Шли совсем без балласта, ничтожная зыбь играла кораблем, как пустым бочонком. Следовало бы готовиться к худшему. Рассуждая трезво, мы не могли не понимать: первый же хороший шторм покажет «Фоке» его настоящее место. Так создан человек: в «такую нелепость» никто не верил. — Всех меньше — Альба-нов. Как, быть на 83 градусе, растерять во льдах девять спутников, ежеминутно находиться на краю гибели, выйти на землю, съев последний сухарь, быть чудесно спасенным кораблем, показавшимся в тумане привидением, льды одолеть — и после того погибнуть в обыкновенный шторм?.. Альбанов смеялся: «Нет, так не бывает!»
Однообразно шли дни. Теперь мне даже не вспомнить отдельных — все это плавание сгрудилось в образ широкого моря и грязного амбара. Там, на чемоданах, ящиках и на футлярах инструментов небритые мужчины торопливо едят еле разогретые консервы и тюленину, торопятся на вахту — качать воду, или валятся спать тут же на палубе, не раздеваясь. Когда постоянная качка сильней, спящие катаются по палубе вместе со всеми вещами. Стараются ложиться в ряд. Вот хороший размах — и валится весь ряд в общую кучу. Тогда, ворча спросонья, люди поднимаются, чтоб устроиться по-новому — головами к движению волны. Вечная качка, торопливая еда, сон, частые вахты — вот все, что помнится мне. Да, еще — один раз целую вахту близ корабля резвились киты-касатки; они ныряли под киль и выставали, выкидывая дыхалами пар с водой.
Погоды стояли спокойные. Мы подвигались на юг, иногда делая за сутки 100, иногда 10–15 миль. Берег родной земли приближался. Разве может быть отрадней иное для путника? — Стоять на мостике, самому держать в руках румпель и править на юг, прямо к родному берегу, следить, как густеет небесная синева, как выплывают забытые, но так знакомые южные облака, как теплеет с каждым днем, как появляются новые птицы, темнеет сильнее по ночам. Новое море, новое родное небо, новые облака и ветер. Попадаются плывущие доски. Из вод голубого Гольфстрима уже не выходим — все чаще проплывают в его прозрачнейших струях морские животные: вот ярко-цветистые медузы — морское масло, водоросли, вот звезды морские, голотурии, рыбки сигают, вот стадо сельдей рябит спокойную воду — над ними чайки, прилетевшие оттуда, оттуда с родного берега, пара гагар, обрывок сети в море, весло… Что это там, что на горизонте — дальше, за первым дымком парохода?.. Что за гряда над горизонтом слабо синеет вдали пониже курчавого облака?.. Что капнуло на руку, стиснувшую румпель?..
По наблюдениям 14 августа оказалось, что мы пересекли уже 70 градус. Первый пароход встретился на следующий день, разошлись с ним милях в двух, — какой-то английский «купец», загруженный доверху досками. Он шел на запад. Мы не сигнализировали ему, не просили помощи — берег был недалек.
Вечерело. Тянул попутный ветерок. Капитан Сахаров стоял на мостике. Максимыч родился на севере, с малых лет плавал вдоль Мурмана, знал каждую щель любого мыса. — Ему ли не узнать родного берега! Вон Шельпино с маяком. Далеко там направо вход в Кольскую Губу. Вот — остров Кильдин маячит.
— Идем в Шельпино? Там телеграф, стоянка пароходов, удобная бухточка.
Солнце ушло за горизонт, потянулись по морю вечерние тени. Темнело. Берег в 5–6 милях. Попутный ветер не оставлял. Еще два часа, мы увидим новых людей, узнаем, что случилось в мире за два года. Дуй, дуй ветер! Держи парус на ветре, рулевой! Качайте, ребята, усердней, чтоб при встрече не затонул наш богатырь!
Вдруг с капитаном случилось непонятное — он забегал по мостику в явном беспокойстве и растерянности.