В Маньчжурских степях и дебрях(сборник)
Шрифт:
Крепко тогда прижимал он крестик к груди… На глазах выступали слезы.
Он решил заночевать в фанзе.
Солнце ушло за горы. В фанзе заметно потемнело, а скоро и совсем стало темно. И в степи тоже было темно.
Тяжелые колеса орудий уже грохотали где-то далеко, словно орудия провалились сквозь землю и с каждым мгновением проваливались все глубже.
Рябов лег на кан навзничь, заложив руки за голову.
У него не было никакого оружия, кроме небольшого ножа. Нож этот он держал всегда в рукаве курмы.
Так, обыкновенно, носят ножи китайцы.
Чтобы не мешал нож, он вынул его из рукава и положил сбоку около себя на кан.
Ни один звук не доходил теперь в фанзу извне, словно Рябов погрузился в могилу. В темноте перед ним слабо белела только бумага на окнах.
Рябов закрыл глаза. Весь день он был на ногах и весь день в тревоге. Правда, и теперь еще мог набрести на фанзу какой-нибудь неприятельский разъезд.
Но Рябов мало об этом думал.
Соображение о разъезде выплыло в сознании смутно и неясно, как отголосок прежних страхов и опасений, и потонуло в душе, опустилось куда-то глубоко на дно, как тяжелый камень.
За сегодняшний день он страшно устал и намучился. И когда он вытянулся на кане во весь рост, через секунду он испытывал такое состояние, будто и сам он вместе со всеми своими страхами опускается куда-то глубоко-глубоко в тишину, в покой, в безмолвие. Веки сами собой наползли на глаза.
Кругом было тихо.
И вдруг в тишине, где-то совсем недалеко, тут же в фанзе, затрещал сверчок.
Через минуту Рябов уж не мог сообразить, когда он в первый раз услышал сверчка: сейчас ли затрещал сверчок или уж давно трещать.
Широкая тихая радость разлилась в нем… Будто она спала в нем, а сверчок ее разбудил, и она пробежала трепетом по всему телу. Радость словно вошла в кровь.
А сверчок все продолжал трещать.
Трюк-трюк, трюк-трюк.
В сознании родились вдруг какие-то звуки, далекие и неясные. Чудилось, будто кто-то идет к нему издали с тихою лаской и шепчет что-то.
Что это?
Сверчок ли это или ворота скрипят?
И вдруг так ясно, как вьявь, увидел он перед собой пожарный сарай в своем селе, и у ворот этого сарая сторожа с балалайкой.
Сторож настраивает балалайку, подвертывая колки, и от времени до времени трогает струны пальцами.
Трюк-трюк, трюк-трюк.
Дымом запахло и с дымом вместе блинами.
Потом перед глазами мелькнуло светлое поле с черными проталинами, с черной, будто углем запорошенной дорогой.
Блеснуло голубое небо… Жаворонок запел.
Далеко остались степи Манчжурии, будто их никогда и не было вовсе и нет теперь.
Все глубже, глубже погружается он в покой и тишину, словно прячется в себя, уходит в свою душу…
А сверчок все трещит…
Теперь уж, кажется, он кричит громко, настойчиво, будто зовет кого-то издали.
— Иди, иди! Проснись!
И издали плывут знакомые звуки, знакомые картины. Тоненьким голоском заржал жеребенок, тарахтит телега.
Дорога у них в деревне шла около речки. Вон она баба стоит около берега, подоткнув подол, по щиколотки, в воде, колотит белье пральником. Звонко стучит пральник.
Дьячок сидит около моста под ракитой с удочкой.
Ишь как сверкнуло! Рыбу выхватил.
Трюк-трюк, трюк-трюк!..
Или это не рыба?..
Все смутнее и неопределеннее становится мысль. Звуки и образы тускнеют. Вечер наступил.
А! Ишь как сыростью тянет. Перепел крикнул и умолк. Далеко в поле простучали колеса… Пахнуло спелой рожью. Мгновенно заплескала река о берег.
Все тише кругом.
Где-то слышно, как запирают ворота и говорят про что-то, а про что — не разберешь — глухо и неясно…
Совсем незаметно наплыл сон, будто темная бесшумная волна перекатилась через Рябова.
Засыпая, он опять услышал сверчка.
И казалось ему, что он маленький лет девяти-десяти, и лежит на печке, а под печкой трещит сверчок.
Глава V
Он и проснулся с этою мыслью, что он лежит на печке у себя в хате.
Потом набежали другие мысли сразу, как ветер.
Сердце сжалось томительной, долгой болью. Тоска глубокая и широкая, как море, всколыхнулась в душу.
Он чувствовал, что уходит из него что-то, что было ему дорого, как жизнь.
Тогда он съежился, подогнул колени, так что колени пришлись ему почти у живота, закрыл глаза и охватил голову руками.
Ему захотелось страстно, мучительно до боли почувствовать себя опять маленьким, каким он был лет двадцать тому назад, и вчера перед тем, как заснул.
Он нарочно и положение такое принял сейчас на кане, и глаза закрыл, и голову стиснул руками, весь трепеща одним желанием.
Но все равно душа его опустела. Из неё ушло все, что ласкало его вчера. На глаза набегали слезы.
Он прислушался, не трещит ли сверчок.
Теперь он хотел хоть этого, хоть того только, чтобы затрещал сверчок.
Но он лишь прислушивался; глаз он не открыл. Он знал, что очарование исчезнет совсем, как только он увидит внутренность фанзы.
И вдруг ясно и отчетливо он расслышал за стеной фанзы конский топот.
Тогда он вскочил с кана.
Нечаянно он задел за нож, и нож звеня упал на пол.
Он подхватил его и подбежал к окну.
Было уже утро.
В дырку в оконной бумаге он увидел четырех японских кавалеристов. Они направлялись через степь прямо к фанзе. Порой копыта их коней звучали глухо, когда они выезжали на места, сплошь засыпанные песком. Тогда и кони шли тише, натягивая поводья, поводя головами, вытягивая шеи.