В Маньчжурских степях и дебрях(сборник)
Шрифт:
Но покоя не было. Нельзя было успокоиться, заглушить в себе эту бурю.
И он стал метаться на кане и просить смерти.
Он шептал:
— Лучше смерть, лучше смерть…
Бессильно перекатывал он голову из стороны в сторону и при всяком положении казалось ему, что лежать так неудобно. В локтях и под коленами была ломота.
Он встал с кана и заходил по фанзе.
Но и ходить было тяжело. Ноги подгибались сами собой. Вошел офицер, чтобы допросить Рябова; офицер знал по-русски. — Ты русский?
— Русский, — ответил Рябов.
— Что ты тут делал?
Рябов сказал прямо и просто:
— Шпионил.
Офицер улыбнулся.
— Ты знаешь по-японски?
Рябов отрицательно качнул головой.
— Нет?
— Не знаю.
— Как же ты пошел на это дело?
Рябов промолчал.
Офицер предложил ему еще ряд вопросов.
— Сколько вас у Куропаткина?
Рябов опять промолчал. Только в глазах его мелькнул злой огонек.
— Ждете ли вы подкреплений?
Рябов нахмурился и ответил, отводя глаза в сторону:
— Об этом лучше не спрашивайте: все равно не отвечу.
Он чувствовал, как в нем бунтовала злоба. Но уж душа не могла вместить ее… Душа разрывалась на части.
— Ваше благородие, — сказал он совсем другим тоном, каким-то больным голосом, — дозвольте мне сесть.
Офицер мотнул головой на кан.
— Садись!..
Рябов сел.
Сгорбившись и сложив руки на коленях, он заговорил слабо, исподлобья мигнув веками:
— Завтра, либо нынче, меня под расстрел… Ваше благородие, я закопал тут около фанзы крест. Скажите, чтобы его выкопали и мне отдали.
Опять слабо мигнули его веки.
Он остановил глаза на офицере. Теперь ему ничего не нужно было, кроме этого креста. Когда он вспомнил о нем, он увидел его вдруг как вьявь… Маленький медный стертый тусклый крестик на шнурочке с двумя узелками.
Даже сейчас буря, колыхавшая душу, утихла…
И он выкрикнул громко, почти с мольбой:
— Отдайте, ваше благородие!
— Хорошо, — сказал офицер.
Вечером ему принесли крест.
Он надел его и лег опять на кан.
Необыкновенно легко и спокойно стало ему сразу… Ненависть и злоба — все улеглось…
Все успокоилось.
Под каном затрещал сверчок.
Рябов точно голос друга услышал, точно родную песню… Светлое спокойное выражение разлилось по лицу. Душа, истерзанная злобой, стала как храм, где зажгли святой огонь… И огонь этот пробился наружу и озарил лицо.
Опять, только затрещал сверчок, как в прошлую ночь, понеслись над ним далекие знакомые звуки, далекие образы…
Когда на утро его повели «под расстрел» и против него выстроился взвод с заряженными винтовками, а потом подошел к нему офицер переводчик и спросил, не имеет ли он что сказать перед смертью, он ответил, остановив на офицере горящий взгляд:
— Умру за Россию!..
Глаза его блестели почти восторженно.
В лице у офицера вдруг дрогнуло что-то, будто внезапно родилась мучительная боль в душе, будто вдруг ему стало жаль Рябова.
Но он быстро овладел собой.
Хмуря брови, он сказал Рябову:
— Но ведь у тебя есть родственники?.. Мать…
Рябов закусил нижнюю губу и мигнул коротко веками. Взгляд у него стал растерянный, даже будто немного испуганный.
— Может, матери что передать? — продолжала офицер.
Веки у Рябова замигали быстро-быстро, углы губ опустились и сразу глаза стали полны слез…
— Скажите, — заговорил он, — пусть она вспомнит, как я был совсем маленький, шнурок у меня на кресте оборвался, а она связала двумя узелками… Так он, мол, и умер с этим крестиком… Как все было, так и скажите!..
Он замолчал. Опять также растерянно глядел он на офицера.
— Больше ничего? — спросил офицер.
Рябов продолжал молчать.
— Ничего?..
— Нет, — сказал он.
Грудь его тяжело поднялась и опустилась. Прямо глядя на офицера, он крикнул:
— Стреляйте!
Этот крик, казалось, вырвался изнутри его. словно оторвался от сердца.
Офицер заговорил потом, что о Рябове известит товарищей его по полку, сказал, что умирают так только герои…
Голос у офицера дрожал, слова путались.
Может, он понимал, что говорит то, чего не следовало бы говорить.
Опять восторженно загорелись глаза у Рябова.
— За Россию! — крикнул он.
Ведь он и правда ушел в эту свою экспедицию, чтобы умереть за Россию, разбитую, измученную постоянными неудачами.
Тогда в нем именно было такое желание: отдать свою кровь за кровь, пролитую на редутах и в траншеях Манчжурии…
Умереть или отмстить.
Но отмстить не удалось.
Раздался сухой трещащий залп двенадцати винтовок. Брызнул огонь из стволов.
Рябов как сноп грохнулся на землю…
В окопах
I
Батареи японцев прекратили огонь.
Их пехота была уже близко у русских окопов… Стрелять становилось опасно.
Наступила минута затишья.
Защитники окопов отчетливо в промежутках между орудийными выстрелами со стороны фортов слышали топот бегущих ног: ту-ту, ту-ту — словно несколько человек вооруженных палками колотили вразброд по туго натянутому ковру, выбивая пыль.
Крики «банзай» затихли.
А до сих пор «банзай» висело немолчно в воздухе… Точно солдаты, не оборачиваясь, хотели крикнуть оставшимся позади них орудиям: