В Маньчжурских степях и дебрях(сборник)
Шрифт:
— Как не знаешь?
— Не знаю, — повторил Иванов.
Он словно всматривался во что-то, что пока различал смутно и неясно.
— Не знаю.
Голова его затряслась.
— Не знаю…
А глаза все смотрели неподвижно, слабо, в одну точку.
— На пустыре? — спросил Цзын-Тун.
— Эге, — сказал Иванов. — Эге.
Он кивнул головой.
— Только я не убил.
И он затряс отрицательно головой.
— Нет?
— Нет…
Он снова тряхнул головой.
— Они копошились.
— Копошились?
— Да…
— Куда
На лбу Иванова выступили крупные капли пота.
— Не знаю.
— Может, ушли?
Он снова повторил:
— Не знаю.
Цзын-Тун поспешно оделся.
— Пойдем на пустырь.
— Пойдем.
Они отправились на пустырь.
— Где?
— Вон там.
Иванов протянул вперед руку.
— Там.
Он шел рядом с Цзын-Туном, прямо держа голову. Иногда он спотыкался. Но он все равно не глядел под ноги, о что споткнулся.
Он подвигался вперед как лунатик, как автомат.
Цзын-Тун тяжело дышал. Слова срывались с его губ отрывисто и глухо. Он силился разглядеть то, на что ему указывал Иванов, но ничего не видел.
Вероятно, и Иванов тоже не видел ничего, так как темень была страшная, но ему, должно быть, казалось, что он видит что-то…
Может-быть, он наполовину галлюцинировал.
Наконец, они почти наткнулись на два женских трупа…
Чтобы скрыть следы несчастных, их тела пришлось бросить в реку…
Много времени спустя, в токийских газетах появилась заметка о двух «безвременно погибших богато одаренных юношах, талантливых художниках», пустившихся ради своей родины на рискованное дело.
Когда эта заметка попалась Цзин-Туну, он сказал:
— Конечно, им не зачем было пускаться в рискованное предприятие, раз у них есть свой особый талант. Но все равно, разве не могло их обоих придушить балкой, когда они, например, занимались бы расписыванием потолков в каком-нибудь новостроящемся доме?
В блиндаже
(набросок)
I
— Нельзя-с, — сказал Семен, — нам это никак нельзя…
Сунув большой палец за борт своего узенького, застегнутого на все пуговицы пиджачка, он забарабанил сверху по борту остальными пальцами.
— Н-да, — сказал Гурин, — конечно.
Он поставил руку локтем на стол и, прикрыв нижнюю часть лица — подбородок и губы — ладонью, поглядел в окно. Его глаза серые, немного мутные, словно в них в самую середину зрачков попала капелька мыла и расплылась в них, не мигали, остановившись неподвижно; брови приподнялись, кожа на лбу, собралась в длинные через весь лоб тонкие морщины.
Лицо у Гурина было худое, отливавшее в болезненную желтизну. Желтая тонкая кожа, казалось, не имела под собой мяса, присохнув непосредственно к кости.
И когда он говорил или шевелил бровями, ясно было видно, как под кожей двигаются, надавливая на кожу, скулы, десны, височные кости.
Словно мертвую голову обтянули тонким эластичным пергаментом или тонкой резиной и заставили функционировать иссохшие мускулы…
В серых глазах огонь жизни мерцал тускло, как не своим, а чужим, отраженным светом. Глаза были как стеклянные— из мутного белесого стекла…
Гурин смотрел в окно, но то, что было видно сквозь окно, может-быть, только отражалось в этих потухших глазах, как отражался в них переплет оконной рамы, и не проникало глубже.
Будто и душа у него тоже застыла, засохла и потухла… И никакой мысли не было в глазах. Маленький изогнутый крестик — это отражение вертикальной и горизонтальной перекладины в оконной раме — блестел в них, все равно как блестел бы этот крестик на поверхности мыльного пузыря.
— Никак невозможно, — повторил и Семен, — сами посудите.
Он слегка подался вперед корпусом, все продолжая держать большой палец за бортом пиджака и барабанить сверх борта остальными пальцами. Потом пальцы его растопырились, и он крепко прижал их к груди.
Вытянув шею и уставившись на Гурина широко открывшимися глазами, он сказал:
— Будь я один, а то…
В глазах его было такое выражение, будто он просил Гурина обернуться к нему. Такое же выражение было и в его голосе.
И сквозь это выражение светилось в глазах что-то другое: словно он сомневался, слушает ли его Гурин и может ли принять к сердцу и понять то, что он ему говорит.
— Когда бы один… А то ведь возьмите: жена, теща-мамаша, дети…
Он выпрямился.
— Никак нельзя, — сказал он и крякнул, поднеся руку ко рту.
Крякнув, он сейчас же собрал пальцы в горсть — будто схватил в горст этот свой кашель.
Гурин повел глазами в его сторону слабо, медленно. У него словно не хватило сил повернуть голову так, чтобы глаза остановились прямо на Семене: зрачки глаз перекатились опять в обратном направлении, только чуть-чуть скользнув по фигуре Семена.
Вытянув руку по столу, он стукнул по крышке стола раза два пальцами.
— Гм, — сказал он, — так уедешь, значит?
Он опять поглядел в окно.
Брови у него шевельнулись и чуть-чуть сдвинулись.
— У еду-с….
— А когда?..
Семен вздернул плечи.
— Говорят, еще можно недели полторы.
Гурин кивнул головой.
— Через неделю будет поздно, — сказал он.
Он все смотрел в окно.
Его брови сдвинулись еще больше.
Семен вздохнул.
— Поздно, — повторил Гурин и, помедлив минуту, заговорил опять, придвинув к себе свечку в жестяном подсвечнике и ковыряя ногтем указательного пальца застывший на донушке подсвечника стеарин. Он говорил тихо, тянул слова и делал короткие паузы, когда стеарин плохо поддавался ногтю…