В Маньчжурских степях и дебрях(сборник)
Шрифт:
— Так никто не видел? — живо переспросил человек в куртке, снова поворачиваясь к блондину.
— Никто… Нас могли заметить по плащам, но по дороге мы бросили плащи.
— Но все-таки нам необходимо бежать, — сказал брюнет.
— Необходимо, — подтвердил блондин. — Будут искать.
Он поднял глаза.
— Нам нужно бежать… Поезд отходит ровно в два. Есть у вас что-нибудь, во что переодеться?
— Есть.
Голос у человека в куртке стал еще более хриплым. Цзын-Тун, содержатель тайного игорного дома, китаец по происхождению, но воспитанный в Японии и имевший теперь дела с японцами по сбыту фальшивых русских кредиток, этот маленький тщедушный человек, совсем растерялся.
Он сидел на корточках у своей железной печки, согнув спину, сгорбившись, съежившись, боясь шевельнуться, изредка только вытягивая худую морщинистую, словно состоящую из одних позвонков и обвисшей кожи, шею и прислушиваясь с напряженным выражением на желтом лице к глухим звукам, временами доносившимся снизу из подпола.
Там были подвалы. Там в четырех просторных залах днем и ночью шла игра в банк.
Точно парил над ним ястреб, а он, Цзын-Тун, был цыпленок, не оперившийся, выгнанный бурей из гнезда. Он и правда походил теперь на цыпленка: худенький, сгорбленный с редкими, будто выщипанными на половину, короткими волосами.
— Я все устрою, — сказал он.
Он встал и ушел за перегородку. Минуту спустя, он вернулся.
Он принес с собой зеркало, бритву и два дамских платья.
О, как он ухаживал за своими гостями!
С каким старанием одергивал юбки, прикладывал банты и ленты.
Когда все было готово, он сказал:
— Теперь хоть в Москву! Ведь вы прямо на поезд?
— Да, — ответила одна из дам. — Но как мы дотащим наш багаж?
У них, действительно, был большой багаж, — два мешка с золотом. Для чего предназначалось это золото, было ли оно точно золото, или стоимость его не превышала стоимости фальшивых ассигнаций, Цзын-Тун не знал.
Но золото хранилось у него.
— Вы дадите нам провожатого?
— Хорошо, — сказал Цзын-Тун.
Он на все был согласен.
Он мало теперь о чем думал. Одна мысль владела теперь им:
«Пусть едут, пусть едут».
Эта мысль с каждым биением сердца била ему в грудь. «Пусть едут, пусть едут»…
И он сказал:
— Хорошо.
По направлению к вокзалу чрез огромный пустырь шли две дамы в сопровождении высокого, бородатого субъекта в старой обтершейся кожаной куртке.
Когда-то эту куртку носил Цзын-Тун. Потом он подарил ее завсегдатаю своего заведения, местному мещанину Иванову.
Иванов был страстный игрок и спустил у Цзын-Туна не одну сотню. Но теперь ему было нечего спускать. Цзын-Тун оставил его у себя в качестве прислуги.
Когда Цзын-Тун платил Иванову жалованье, Иванов проигрывал его в тот же вечер.
Иванов был всегда неразговорчив и мрачен. Он шел за своими дамами, высокий, взъерошенный, как медведь, опустив голову, угрюмо поглядывая вперед из-под густых черных бровей.
Спускалась ночь.
На всякий случай Иванов захватил с собой дубовый кол.
Вдруг Иванов остановился.
Глухой удар. Потом удар еще…
Быстро во всю прыть бежит Иванов, а на том месте, где он стоял только что, корчатся две темные женские фигуры.
Цзын-Тун метал банк.
Вокруг небольшого столика, за которым он сидел, стояло кучкой несколько человек.
Просторная низкая комната, скорее подвал, а не комната, со сводчатым потолком, обитым железными выкрашенными в белую краску листами, освещалась только свечкой в медном низеньком, с ручкой, подсвечнике, стоявшей на столе перед Цзин-Туном.
Свечка горела неровным широким пламенем. На полу и на стенах от стоявших около Цзын-Туна лежали огромные тени.
От времени до времени Цзын-Тун оставлял карты, протягивал к свече руку и своими крепкими желтыми ногтями очень ловко, словно маленькими острыми щипчиками, отрывал верхушку обгорелого фитиля. Тогда пламя свечи становилось меньше, тени сбегали со стен, и самые стены точно отодвигались куда-то в глубь, в темноту. Но свеча скоро опять разгоралась, пламя забирало силу, колебалось, трепетало, вытягиваясь кверху, и вместе с ним из-под стола и из-под ног, играющих выползали опять огромные безобразные тени и занимали свои места на полу, на стенах, на потолке.
Стены выступали из мрака. Красноватый отблеск пламени вспыхивал слабо вверху на потолке, на железных листах.
В комнате было тихо. Слышался только шорох тасуемых карт да их шелест, когда Цзын-Тун, перетасовав, принимался метать.
Что-то скрипнуло в глубине комнаты слабо и тихо… Потом по каменному полу громко раздались шаги.
К столу подошел Иванов.
Цзын-Тун узнал его сразу — по шагам. Не переставая тасовать карты и не роднимая головы, он спросил:
— Проводил?
Сейчас же он услышал, как задышал Иванов. Дышал Иванов всегда с полуоткрытым ртом, шумно вбирая воздух, одновременно ртом и носом. Точно нос у него постоянно был заложен.
— Восьмерка, — сказал Иванов.
Снова послышалось его сопенье. Через секунду Иванов добавил:
— Бубновая.
Во время игры Иванов обыкновенно имел при себе свою колоду карт. Прежде, чем назначить карту, он пробовал счастье: вынимал из колоды, спрятав руки назад, какую-нибудь карту, — какая попадется.
Сейчас в руках у него была бубновая восьмерка. Он держал ее за уголок, приблизив к губам. Пристально смотрел он на руки Цзын-Туна.
— Проводил? — опять спросил Цзин-Тун.
Иванов промолчал, как и в первый раз.
Казалось, он не слыхал совсем, что сказал ему Цзин-Тун.
Карты ложились на столе против Цзын-Туна, направо и налево, почти бесшумно одна па другую, двумя ровными кучечками.
— Восьмерки все не было.
Положив левую руку на плечо одного из играющих, Иванов вытянул шею, наморщил лоб; брови у него поднялись высоко; глаза мигали редко и коротко.