«В моей смерти прошу винить Клаву К.»
Шрифт:
— Меня Неонила Николаевна вчера из хора выгнала, — сообщила я маме, приседая в твисте почти до пола. У меня это здорово получалось. — Говорит, что слуха нет.
— Он у тебя внутренний. А главное в жизни чувство ритма. И этого у тебя никто не отнимет.
— По арифметике за контрольную двойка! — Стараясь перекричать Прэсли, подсовывала я маме новости, о которых лучше всего сообщать в подходящую минуту.
— А куда Серёжка смотрел?
— Он ногу на брусьях растянул. У него справка была.
— Значит, теперь исправишь, — бодро ответила
— Что ты, мамочка? Не плачь, мамочка! — старалась я её успокоить.
Мама притихла, а потом посмотрела на меня, как будто в первый раз видит.
— Как это у тебя слуха нет? — спросила она. — В доме такой инструмент, а у неё, видите ли, нет слуха. И потащила меня к пианино.
Она стукнула по клавише и сказала:
— А ну, пой! А-а-а-а…
— А-а-а-а, — спела я.
— Не «а-а-а», а «а-а-а», — рассердилась мама.
Между её первым и вторым «а-а-а» разница была не так велика, чтобы из-за неё стоило поднимать шум.
— Чтобы у моей дочери не было музыкального слуха! — вознегодовала мама. — У меня — абсолютный. У отца был превосходный… В кого ты уродилась?
— У меня внутренний, — оправдывалась я.
— Тебе слон на ухо наступил! А ну марш из дома, бездарь! Ко мне сейчас люди придут.
Слегка прихрамывая, Серёжа топтался вокруг покрытой снегом шелковицы.
— Замёрз? — опоздав минут на двадцать, сочувственно спросила я.
Серёжа отрицательно покачал головой и даже расстегнул свою болоньевую куртку, из кармана которой торчал вязаный шарф. Воротник его рубашки тоже был расстёгнут. Треугольник обнажившейся груди сразу стал того же цвета, что и Серёжины уши. Шапку он лихо вертел на пальце.
— Пошли? — спросила я, ковырнув меховым сапожком скрипучий сугроб.
— По-по-шли, — лязгнул зубами Серёжа.
— Как бы наша шелковица не погибла, — пожалела я дерево, а не Серёжу, потому что он бы мне этого не простил. — Мама говорит, что климат меняется из-за атомных испытаний…
Мы уже довольно далеко отошли от нашей шелковицы.
— Ерунда. Учёные подсчитали, что все атомные взрывы на земном шаре…
Он замолчал, заметив, что я сразу отключилась. Единственный Серёжкин недостаток — это слишком обширные знания.
— А к маме опять сегодня люди придут, — вздохнула я.
Он ответил не сразу.
— Ты должна её понять. Твоя мама одинокая женщина.
— Она говорит, что ей никто не нужен, кроме меня.
— Все они так говорят. А потом: «Серёженька, хочешь, чтобы у тебя был маленький братик?»
— Но ты же Шурика очень любишь.
— Теперь, когда никуда не денешься. А тогда они с моим мнением не посчитались.
Перед тем как открыть дверь своей квартиры, Серёжа надел шапку, шарф и застегнул куртку.
— Чтобы старики не паниковали, — объяснил он и вынул из-за пазухи бутылку с молоком. — Всё Шурику. Я теперь в доме последний человек.
Поставив свой портфель на кафельные плитки, я начала распутывать шарф, который Серёжа завязал на шее морским узлом. Серёжа сначала отбрыкивался, а потом притих. Он бы мог простоять так всю жизнь, если бы нам не надо было делать уроки.
Когда Серёжа открыл дверь, мы услыхали захлёбывающийся плач Шурика и радостный вопль тёти Риты:
— Молочко пришло! Не плачь, Шурик, не плачь, маленький, сейчас тебе мама кашку сварит…
— Видала? — сказал мне Серёжа.
Тётя Рита ворвалась в переднюю, схватила бутылку с молоком и, даже не кивнув мне, исчезла.
— Вот оно, молочко, — снова донеслось до нас.
От этого известия Шурик стал захлёбываться ещё больше.
В переднюю вошёл дядя Паша.
— Не обращайте внимания на ненормальную! — сказал он, а потом, как всегда притворяясь грубияном, позвал жену:
— Ритка, давай сюда!
— Сейчас!
И уже с кастрюлькой тётя Рита появилась в передней.
— Ты посмотри, в чём этот нахал разгуливает в двадцатиградусный мороз! Помог бы даме раздеться, недотёпа! — прикрикнул на Серёжу отец и ловко стянул с меня шубку.
— Не все же такие умельцы, как ты! — съехидничала ревнивая тётя Рита. — Клава, откуда у тебя такая шубка?
— Мама сшила, — ответила я.
— Вот что настоящие женщины умеют! — воскликнул дядя Паша.
— Те, кто сидят дома, а я каждый день номерок вешаю… Клавочка, проследи за Серёжей, чтобы он пальто надевал, а то ещё схватит грипп и заразит Шурика, — попросила меня Серёжина мама.
— Хорошо, — пообещала я, и мы с Серёжей вошли из передней в комнату.
Шурик стоял в своей кровати, вцепившись ручками в сетку. Он гукал и пускал слюни. Увидев Серёжу, Шурик заулыбался во весь свой беззубый рот.
За спиной годовалого младенца на обоях чёрным фломастером были нарисованы голые красавицы с распущенными волосами. Ковбои с пистолетами в руках целились в тебя, с какой бы точки на них ни посмотреть. Бенгальские тигры показывали свои страшные клыки. Тянулись к звёздам небоскрёбы. Люстра в этой комнате, сооружённая из винных бутылок с обрезанными донышками, мне очень нравилась. Вообще Серёжина квартира, так отличавшаяся от нашей, казалась мне куда привлекательней. Я ему так и сказала:
— Твои всё-таки смыслят.
— Сейчас все технари бесятся, — ответил Серёжа снисходительно. — Физики шутят.
На туалете тёти Риты я увидела лупоглазую пластмассовую матрёшку с музыкой. Они тогда были в моде, а теперь их все повыбрасывали — дурной тон.
— Какая прелесть! — сказала я.
— Нравится? Возьми. Мама себе другую достанет. Для неё это не проблема.
— Прелесть, — повторила я, засовывая матрёшку в портфель.
Мы подошли к Серёжиному столу.
— Уроки я уже, как всегда, сделал, — сказал он, раскрывая тетради. — Давай переписывай своим почерком. Устные расскажу завтра по дороге в школу, чтобы за ночь не выветрилось. — И он стал перегукиваться с Шуриком.