В море погасли огни (блокадные дневники)
Шрифт:
Прежде, став на ремонт в док, военные моряки никаких забот не знали, потому что все делали заводские мастера и рабочие. Сейчас же перебирать машины, заменять изношенные детали и латать корпуса приходится самим. Рабочих не хватает, а те, что приходят в цеха, едва двигаются. У них нет сил махать кувалдой, пилить и рубить металл, стоять у станков. Они могут быть только консультантами. Старшинам и краснофлотцам приходится самим делать отливки, поковки и обрабатывать их на станках.
Тяжело рабочему человеку в осажденном городе. Он, как фронтовик, находится на передовой линии, а паек получает мизерный. Сердце сжимается, когда видишь рабочих, выходящих в конце дня из цехов. Уже не слышно прежних шуток и смеха. Молча бредут высохшие и болезненно пожелтевшие судостроители. Каждый несет с собой котелок либо стеклянную банку с остатками жидкого супа, чтобы подкормить семью - жену и детей. Некоторые, чтобы не упасть, поддерживают друг друга. Если кто свалится, его обходят. Нет сил возиться с упавшим. А тот молчаливо лежит, в надежде, отдохнув, самостоятельно добраться до проходной.
Многих у проходной ждут жены с саночками. Они довезут кормильца до дому, а завтра опять притащат на завод. А кто потерял родных, старается с завода не уходить, он здесь днюет и ночует.
Завод часто обстреливается. Люди гибнут в цехах, не видя перед собой противника.
Чтобы сохранить специалистов корабельного дела, некоторых инженеров и опытных работников командование зачислило на морское довольствие. Корабелы обедают в кают - компании после нас и тайком сливают остатки супа в термосы, чтобы отнести домой.
Сегодня "Ленинградская правда" сообщила, что за первую половину января будет выдано по карточкам: 100 граммов мяса на едока и по 200 граммов круп и муки. Не очень жирно, если это разделить на пятнадцать дней.
17 января. Наши тральщики и сетевики ремонтируются и на Петрозаводе. Завод расположен на Неве, но в другом конце города. Я отправился туда пешком в потоке саночников.
В Ленинграде тротуары давно похоронены под сугробами. Все шагают посреди мостовых, благо транспорта в городе немного. Лишь изредка, гудя, промчится легковушка или покрашенный мелом фронтовой грузовичок.
Стынущий на морозе город побелел и обледенел. Если бы не война и голод, то можно было бы любоваться толстым слоем пушистого инея, который покрыл стены домов, деревья, скрученные провода, застрявшие в пути трамваи, троллейбусы, чугунные столбы и баррикады, перекрывающие концы улиц. Даже пар, вырывающийся изо рта, мгновенно застывает и осыпается на одежду серебристой пудрой. Вместо неба над домами и потоками пешеходов висит белесая муть. Кажется, что никогда уже не пробьются через нее лучи солнца.
На улице Пестеля тихим пламенем горел четырехэтажный дом. Его жильцы, выбросив на снег свой скарб, запрудили улицу и безучастно смотрели, как пламя пожирает жилье.
Пожар возник по глупости жилицы. Старуха с третьего этажа, чтобы теплей было спать, затолкала под кровать жаровню с углями. Во сне она, видимо, ворочалась, а из прохудившегося матраца сыпалась труха. В общем, когда она проснулась, то комната была в дыму и огне...
Огонь гасить нечем. Вода в этом районе не идет. Пожарники беспомощны.
Подобные пожары в городе возникают часто, и люди на таком холоде остаются без жилищ. Погорельцев и разбомбленных поселяют в квартиры эвакуированных.
По дороге в нескольких местах видел в сугробах полузасыпанные снегом трупы. Скоро их совсем занесет. Какая страшная будет весна, когда снег растает, а нечистоты и трупы обнажатся. Тут жди эпидемий.
Ленинграду пора создавать санитарные отряды. А самих ленинградцев в спешном порядке вывозить в теплые края, где в изобилии есть продукты. Иначе будет поздно...
Мой путь пролегал мимо Смольного. В нем и сейчас обком и горком партии. Смольный хорошо закамуфлирован сетями. Сверху он, вероятно, походит на занесенный снегом парк.
Мне нужно было идти на завод через мост, но по льду показалось ближе. Я спустился на застывшую, торосистую Неву и перешел, увязая в снегу, на другую сторону. А там меня встретил часовой.
– Назад!
– закричал он.
– Нельзя здесь ходить!
На мою попытку объяснить, кто я такой, он щелкнул затвором и вскинул винтовку. Пришлось поворачивать и идти в обход.
У заводской проходной толпилось много женщин. Одни пришли с санками, другие принесли судки, чтобы получить из заводской столовой обед для заболевшего на работе мужа. Бестолковые вахтеры их почему - то не пропускали, ждали каких - то распоряжений директора.
Худая, с выбившимися из - под платка седыми волосами женщина кричала в телефонную трубку:
– Когда же ваша столярка сколотит гроб? Вы же обещали! Сколько ждать можно? Филипп уже десять дней в сенях лежит, похоронить не могу. Нельзя же обманывать! Войдите в положение...
Ей, видимо, отвечали, что столярка перегружена подобными заказами, что нужно подождать еще.
– Ну нет! Я до директора дойду, - погрозилась женщина.
– Он вас поторопит!
Дав отбой, она принялась звонить директору.
Ко мне прицепился мальчонка лет шести. Он был в засаленном отцовском ватнике, в черных чулках и больших ботинках. Дрожа от холода, заморыш спросил:
– Дяденька, нет ли папироски? Ну пожалуйста.
– Тебе еще рано курить, - ответил я. Мальчонка не отставал и продолжал канючить:
– Я не себе, папа послал. Просит хоть чинарика достать. "Смерть курить хочется". Дайте хоть махорочки, дяденька, вам же выдают... Папа сам бы попросил, но он ходить не может.
"Видимо, очень человек страдает без курева, если такого малыша на мороз послал", - подумал я и, вытащив три папироски, отдал их мальчонке.
Обрадовавшись, он спрятал добычу за отворот старой финской шапки и бегом помчался домой.
Я прошел на наши сетевики "Вятку" и "Онегу". Они стоят рядом. Эти корабли построены для одной цели: ставить в гаванях, проливах и в море оградительные противолодочные сети. Но в эту навигационную кампанию сетевики мало занимались своим делом, больше перебрасывали войска и пушки, так как, имея малую осадку, могли ходить по Неве и мелководью залива.