В мышеловке
Шрифт:
Я прокляну тебя... и всё равно продолжу любить.
Драгош будто слышит меня и слегка отстранившись, лезет рукой в карман своих брюк, а я за все эти дни добровольного заточения, наконец, решаюсь открыто на него посмотреть. И первым делом обжигаюсь встречным взглядом. В кофейных глазах сплав нежности и муки, тоска и злость, но ярче всего пылает непреклонность. Чем не заклинай, его решение уже не отменить, максимум выторговать послабление. Если повезёт.
– Сегодня я научил Миро делать бумажных журавликов, - голос Драгоша хрипнет и он замолкает, прикусывая нижнюю губу. Мы одновременно
– Наш сын просил передать его тебе. Свой первый журавлик.
Мою ладонь царапает острие альбомного листа. Опускаю глаза на объёмную конструкцию, впитавшую тепло его руки - лети, птичка. Улетай... надо же, как символично.
Дети должны рождаться от любви, дорогой.
Я закрываю глаза. В ту ночь, произнося эти слова, я ещё не понимала, что уже люблю его, как не понимала того ни выбивая нож из Пашиной руки, ни проклиная озверелость жениха во время выноса чести. Моя симпатия к Князеву формировалась годами, а вот чувства к тогда ещё будущему мужу зародились всего за какие-то доли секунды, хватило первой встречи взглядами, совокупности запаха, голоса, прикосновения. Именно они каждый раз вынуждали покоряться, прощать. Так что же ты, Драгош?! Что тогда творится в твоей душе, если не нашлось в ней ни гибкости, ни милосердия?
Ярость поднимается во мне новым валом - я захожусь тихим простуженным смехом.
– Дети должны в любви не только рождаться, но и расти. В любви обоих родителей. Они наше продолжение, божий дар, а не инструмент наказания. Их-то за что?
– голос срывается. Сердце горячим живым кулаком бьётся в рёбра, пытается расколоть их, пробив изнутри ослабшую обитель. Запрокинув лицо, вижу знакомого мне человека, родного, не чужака или бездушную машину и злость уходит с уколом острого сожаления. Его мне будет не хватать ничуть не меньше - Чтобы наказать достаточно отдалить от себя.
Драгош чему-то хмурится, ласково пробегая пальцами правой руки по моему предплечью до согнутого локтя. Моя ладонь всё ещё лежит на его беспокойной груди, каналами вен принося чувство вины за то, что приходится нагнетать его траур. Беда всегда приходит не вовремя. Рвано выдохнув, касаюсь покаянным взглядом усталых глаз, свежевыбритых скул, сползаю вдоль ворота тонкой водолазки к чёрному пиджаку и тихо всхлипываю. Как же всё не к месту.
– Здоровье, вот о чём тебе сейчас нужно заботиться, - он кивает в сторону прикроватной тумбы, заваленной микстурами и разноцветными блистерами.
– Ты всё ещё не выпила вечернюю таблетку. Займись лучше этим, а в остальное не лезь. Сам разберусь. Утром заскочу.
Киваю, уязвлёно закусывая губу. Я-то надеялась, что хоть эту, последнюю, ночь он проведёт дома. Мне будет его сильно не хватать... Драгош делает шаг назад, чуть сжимая в локтях мои руки то ли бессознательно, то ли намекая - крепись и затем отпускает, возвращая мне холод одиночества. Развернувшись, он пересекает комнату, чтобы, порывшись среди лекарств, вернуться с ключом от межкомнатной
– Постарайся хоть этой ночью не забыть запереться.
Не совет - предупреждение.
– Не забуду, - выдыхаю, провожая взглядом широкую спину.
Какое-то время слушаю его уверенные шаги по ступеням, в прихожей, резкий хлопок двери автомобиля, сытое урчание мотора и в самом конце - тишину, леденящую холодом его парфюма. Как он мог узнать про незапертую в прошлые ночи спальню, если уходил задолго до того как я засну? Заглядывал на рассвете? Зачем? Ради чего переживать о здоровье того, кого собираешься раздавить? К чему запирать, рвать душу теплом прикосновений? Либо Драгош, сломав гордыню, пытается мне поверить, либо я ни черта не знаю своего мужа, и тогда поделом мне.
Робкая надежда, получив подпитку, уже не даст заснуть. Накинув тонкую шаль поверх платья, перемещаюсь на кухню, включаю чайник. В подрагивающих пальцах угадывается трепет назревающей истерики. Время - полночь. Точно по расписанию. Но в этот раз мне легко удаётся справиться с приступом страха. Драгош просто уехал к скорбящим брату и матери, к непонятому, но всё-таки отцу, как делал это вчера и позавчера. Если он как-то держится, то и я сумею, своему мужчине нужно соответствовать. Всё образуется. Мы справимся и с этим.
Шёпот ночного города за окном, аромат малинового чая, бумажный журавлик - белым пятном в полумраке - как символ надежды. И вот уже дышится легче. Разве он может не видеть силу моей привязанности?
Мой милый упрямец, ты никогда не был дураком.
Телефонный звонок окатывает замешательством. Быстрый взгляд на время. Давно уже не полночь, и даже не час.
– Алло...
– Рада, извини, вы, наверное, спите, - голос Анны тихий и ровный отдаёт неприкрытой неловкостью.
– Драгошу не дозвонилась. Ты, когда он проснётся, попроси его, пожалуйста, чтобы по пути к нам гвоздик докупил.
– По пути к вам... да...
– шепчу, погружаясь в тягучий вакуум.
– Сама-то как, в порядке? Смотрю, голос совсем пропал.
– Терпимо.
Вру - ни капли не терпимо. Растерянность ядом по трещинам - в зияющее дыры самообладания, сбивает дыхание, зудит на расшатанных нервах. Порядком здесь и не пахнет.
– Ладно, спи, моя хорошая, не буду задерживать. Извини ещё раз.
***
– Где тебя носило?
Драгош поднимает на меня глаза, угольно-чёрные в рассветных лучах, и чему-то недобро ухмыльнувшись, прислоняется лбом к стеклу кухонного окна.
– Какая разница? Там меня уже нет.
Зато там остался вчерашний вменяемый муж и отец.
Я молча проглатываю резкость его слов вместе с запахом табака и спиртного. В моём положении нарываться не стоит.
– Гвоздики купи. Мать попросила, - обороняю, направившись к выходу.
– Рада, - его руки перехватывают мои запястья. Живые горячие оковы со сбитыми в кровь костяшками. Хриплый шепот мимо разума сразу к сердцу, которое замирает покорное родному тембру, пускается в танец, в такт музыке его дыхания и обрывается под гибельной твёрдостью слов: - Дети поедут со мной, попробуй выспаться. И закажи что-нибудь толковое на ужин. Будем прощаться.