В начале жатвы
Шрифт:
Однажды ночью он проснулся весь в поту и понял: сын не вернется, так как его нет. Он встал, зажег керосиновую лампочку, поставил ее на остывшую печку и долго смотрел на малышей, которые спали, прижавшись друг к другу. Ему вспомнился тот день, когда умирала невестка. Теперь умерла надежда на возвращение сына. Она должна была умереть — за это время не было ни одного письма.
Пели редкие петухи на деревне. Сквозь маленькие подслеповатые окна пробивался рассвет. Якуб достал из ночевок большую щуку, почистил ее, потом принес щепок, начал готовить детям завтрак.
Когда уже хорошо рассвело, строго приказал старшему следить за братьями и вышел во двор. Ночи на Днепре давно надоели. Земля тянула к себе. Якуб вышел на улицу и неожиданно лицом к лицу
— Это я к вам иду, — сказала она. — Помочь вам хочу, дед. А хотите, до осени и совсем перейду к вам. Вы только не убивайтесь, вот увидите, он еще объявится, вернется.
Он посмотрел на нее равнодушно, и вдруг вспомнил то, что давно забыл, и ему стало понятно все: и почему она осталась вместе с ним и малышами, когда уже все пошли, и почему стоит теперь вот здесь. Это же с нею, с Настей Лукашовой, сначала гулял сын. Потом ему полюбилась другая, и он женился не на Насте. Сильно обиделась тогда Настя, даже почернела от слез, — об этом знала вся деревня. Кое-кто даже смеялся над ней. И вдруг на тебе — из всех соседей одна за детьми смотрела, как за своими.
Он посмотрел на нее как мог ласково. Что-то как будто свое, родное почувствовал в ней. Потом махнул рукой и зашагал к колхозному двору. «А может, еще и вернется? — вдруг загорелась в нем Настина надежда. — Бывает же еще и не такое! А пусть себе и помогает до осени, если просится».
Во дворе он долго запрягал ту самую лошадь, на которой приехал из «беженцев». Запряг и, склонив голову, подался в поле пропахивать колхозную картошку. Его согнутая фигура, когда он взбирался с конем на горку, была отчетливо видна на фоне весеннего неба.
Иов [1]
1
Давняя, можно сказать, история... У нас за Днепром леса и сейчас завидные, а в те времена это была такая грозная пуща, что бабы по грибы ходить боялись, и заблудиться там было легче, чем поднять гривенник при дороге.
Лес большей частью шел на вырубку: зимой, по снегу, немало его вывозилось. Однако часто в глухих урочищах местные промышленники, кроме того, жгли уголь и гнали смолу. Уголь жгли так: навалят гору поленьев, подожгут и засыплют травой, землей, дерном. Смолу гнали в специальных строениях — с печами, с котлами, с цистернами про запас. И через дверь, и через щели, заменявшие окна, из смолокурни всегда валил густой тяжелый дым. Само строение было чернее головешки, а люди, работавшие там, походили на чертей, тем более что и дело-то они имели с котлами, которые все время дышали жаром. И если случаем попадал сюда сторонний человек, так ему невольно приходило в голову, что, пожалуй, правду говорят, будто на том свете есть преисподняя. Глухой лес вокруг, выворотни, затянутые туманом низины вдалеке, невзрачная постройка в окружении черных деревьев, смола в желобах и на земле, до пояса голые, в лаптях смолокуры с блестящими зубами да глазами, котлы, печи и огонь... Не диво, что люди сюда заглядывали редко. Разве что завернет какой-нибудь рыбак, выпросит черпак смолы, просмолит лодку, да каждую неделю обязательно приходили из города за смолой подводы с бочками.
1
Из цикла «Сельские предания».
На одной из таких смолокурен третий год работал Иов Ментик — совсем еще молодой парень из дальней деревни. Неделями пропадал он в грозной пуще, а если и приходил домой, к своему вечно злющему зажиточному папаше, то затем только, чтобы отдать получку и хоть мало-мальски отпарить смолу в отцовской бане. Проведя дома ночь, он взваливал на спину торбу с салом, хлебом, крупой и, с ног до головы одетый в чистое, почти новое, но всегда домотканое, брел потихоньку, как ни в чем не бывало, к своим печам и котлам.
За три года стал Иов молчун молчуном. И на работе даже. Крикнут ему что-нибудь, а он повернет голову, швыряет в печь смоляки и молчит, весь в поту: некогда, мол, нужно отцу деньги зарабатывать на новый коровник. Никто и не заговаривал с ним: что поделаешь, такой уж человек. И дома, бывало, — принесет получку, отдаст отцу свои медяки и молча глядит, как тот их пересчитывает.
— Что так мало? — спросит отец. — Прошлый раз больше было на пятак.
— Охо-хо! — вздохнет Иов и вдруг скажет: — В баньку бы... Шел — об этом только и думал. Разве не топили баню, тятя?
— Я спрашиваю, почему пятака не хватает? — повышал голос отец.
— Охо-хо! — вздыхал Иов. — Баньку бы истопить...
Напарившись вдоволь, он выпивал кувшин кислого хлебного квасу и заваливался спать — на все сутки. Храпел так, что соседи диву давались: не каждый горазд выводить носом такие рулады. Изредка, по праздникам, отец наливал ему стопку сивухи. В такие минуты Иов весь сиял от благодарности. Он выпивал, низко кланялся отцу и, схватив кость, жадно принимался закусывать.
Однажды подвыпивший отец — он как раз пришел со свадьбы — ни за что ни про что крепко отлупцевал сына под горячую руку, и Иов, вместо того чтоб спать да лакомиться квасом, почти целые сутки просидел в одиночестве на гумне. Ночь была жаркая, душная, летняя, и Иов, покинув с темнотой свое убежище, сидел в коноплянике и вздыхал. Вдруг он услышал шаги: кто-то ходил возле гумна. Он прислушался: нет, это не отец, да отец давно уже и спит, пьяный. Шаги были торопливые, чужие.
«Вор!» — сразу смекнул парень. Он подхватил на меже огромный, пуда на три, валун, взял его под мышку и осторожно, чтоб не шуметь, пошел вдоль конопли. Конопля была вровень с крышей гумна. Иов дошел до угла и стал ждать, сжимая ладонями свое грозное оружие. Шаги приближались. Иов поднял камень над собой, готовый опустить его на голову вора. Шаги еще ближе, из-за угла показалось плечо, потом шея с бусами, потом — лицо в венчике кос, и Иов чуть не обомлел от ужаса: перед ним стояла женщина. Однако он поборол страх, размахнулся, целясь привидению в голову, да вовремя спохватился, потому что женщина вдруг произнесла:
— Иов, это ты?
И он узнал молодую вдову, невестку соседа Апанаса — Авдулю. Иов опустил камень, но не сразу отбросил его — все еще одолевало сомнение. Да кроме того, ходили слухи, что Авдуля знается с нечистой силой: по ночам закручивает лошадям хвосты и выпивает у коров молоко. Стоять с ней одному в глухом месте, среди зарослей конопли, далеко от дворов, было страшно, но и камнем бить не годилось. Иов, как ни донимали его духота и страх, все же сообразил, что ему делать: он отшвырнул камень, вырвал на полосе ладный снопок конопли и, прижав левой рукой Авдулину голову к своему боку, стал охаживать ее коноплей, совсем так, как недавно его самого охаживал отец вожжами.
— Ты, дьявол, еще тут ходишь да нечистиков водишь! — приговаривал он. — Чур меня, чур меня! Недаром Лысуха молока не дает! А это, выходит, ты тут крутишься...
Он бил ее, пока молодайка совсем не обвяла и не упала к его ногам. Тогда он понял, что теперь она, пожалуй, никакого зла ему не причинит, остановился и вытер рукавом рубахи пот с лица. У его ног, уткнувшись головой в колени, сидела женщина. Она обиженно плакала. Ее плечи, голова с заплетенными косами то и дело вздрагивали. Слышались всхлипыванья, жалостные вздохи. Сильно пахло коноплей и горькой полынью, что густо росла вдоль самой стены гумна. Попискивали мыши в мякине за стеной. Перепелки в поле жаловались, что никак не могут заснуть. Со всех сторон подступала дурманящая духота, ленивая дрема. У стены, как ни странно, сидела и плакала самая настоящая женщина, к тому же знакомая — Авдуля, красивая вдова, которой завидовали все девчата на селе. И сам собою исчез страх и забылись все рассказы про нее. Иову стало стыдно, что обидел ее. Он присел, наклонился, заглянул ей в лицо, но она быстро закрыла лицо руками и еще жалостнее заплакала.