В начале жатвы
Шрифт:
— Принесли, чего глядишь! Я на твою долю из дому хлеба взял. Только чтоб в то воскресенье вернул. Шесть буханок. Я ничего, кроме сала, брать не буду.
— А как же, все сполна, Мефодя, все сполна! Выручил.
— А поглядел бы ты, кого мы привели, — сказал Мефодя, отступая в сторону. — Нового!
Иов поднялся. Перед ним, недалеко от двери, стоял уже немолодой человек с квадратным усатым лицом, с карими прищуренными глазами, в новой кепке, в черном пиджаке и в сапогах. В старых, залатанных, но сапогах! За плечами у него была котомка, сшитая из обычной мешковины, зато держалась она на ремнях с пряжками.
— Вместо Томаша Капусты, — сказал Мефодя. — Томаша отец забрал на хозяйство. Не пустил больше.
— Здравствуй, Иов! — сказал новый, ступил шаг вперед и подал Иову мозолистую, почерневшую руку. Рукопожатие его неожиданно оказалось таким крепким, что Иов даже присел.
— Будем знакомы, — сказал новый. — Меня зовут Георгием Тыяновским. Я, брат Иов, из города. Городской житель. Рабочий. Видишь, какие мозолистые да черные руки. Точно как у тебя. Это все от гаечных ключей да от машинного масла.
— Значит, на Георгия Победоносца родились, — сказал Иов.
— Верно! — подтвердил новый и засмеялся.
Пошли в пристройку, рубленную из толстых бревен, с двумя небольшими окошками и с острыми, как пики, кольями на крыше — чтобы хищница рысь или еще какой кровожадный зверь не наскочил. Новый прошелся вдоль нар, на которых были навалены еловые лапки, посмотрел на закопченный потолок, прищелкнул языком, остановился, снял с плеч котомку и положил ее возле самой стены, ближе к окну, — на самом неудобном месте, потому что напротив была дверь и оттуда ночью, когда гас огонь на каминке, всегда несло холодом, особенно под утро.
Иов на радостях, что Мефодя его выручил, разжег огонь, сбегал в дальний угол и принес огромный чугун еще накануне сваренных боровиков. Он придвинул чугун к огню, и в пристройке запахло грибами, укропом и луком.
— Вы бы из дому хоть какие-нибудь простыни принесли, — сказал новый, окидывая взглядом нары. — Мешковину какую или что...
Грибы исходили паром, сочно булькали. Иов подхватил чугун тряпкой, поставил на длинный стол, сколоченный из жердей.
Все уселись, стали пробовать варево. Новый похвалил:
— До чего же вкусно! Впору царю есть!
— Не спеши хвалить — осточертеет. Не то запоешь! — сказал Мефодя. — Поспеет картошка — еще как побежишь в поле воровать! Не таскать же пудами из дому!
— А если на лошади? — поинтересовался новичок.
— Лошадям в хозяйстве работы хватает.
— И то верно, — согласился новый смолокур. — Насчет хозяйства я и запамятовал... А что, братцы, слышал я, что один царь — не наш, конечно, не православный, боже избавь, — со свиньей спал. Был он молод, богат, одна беда — красотой не вышел. Вот созвал он своих бояр и говорит: «Хочу стать красивым!» Бояре — кто что: один советует к ворожее пойти, второй — к святым мощам, третий еще что-то, а главный из них слушал-слушал да и говорит: «Нужно тебе, твоя царская светлость, на самой первой красавице жениться». Понравился царю совет, «Ладно, — говорит, — крикните по всей нашей державе клич, чтоб к дворцу самых раскрасивых красавиц вели, — буду выбирать себе невесту!» Так и сделали. Крикнули клич — и пошло, братец ты мой, как на той карусели: так и ведут, так и ведут красавиц одна другой краше. Собралось их ровным счетом тысяча...
Новый смолокур пошарил ложкой в котле, выловил гриб, принялся студить. Иов не ел, посматривал на него.
— А дальше что?
— Погоди, дай человеку проглотить, — загудели смолокуры.
— ...Вышел царь. Весь в золоте, а лицо — глянуть тошно. На носу бородавка с добрый орех, глаза прямо повылазить готовы — такие большущие да страшные, на лбу шишка. Красавицам плакать впору, однако держатся, молчат. Видит царь — одна всех остальных красивее, так и сияет, словно солнышко вешнее. Остановился царь возле нее как вкопанный. «Пройдись», — велит. Это чтобы брака не подсунули: коротконожку там или еще что-нибудь в этом роде. Прошлась она, поглядел царь — ноги стройные, красивые, а стан — только поискать. «Вот моя невеста», — говорит. Девица, как сноп, бух на пол, а бояре кричат: «Это, кричат, она от радости!» — да скорее ведро холодной воды из колодца на нее.
В бубны забили, в свирели засвистали — пошла потеха! Тут и свадьбу сыграли. А царь в том царстве-государстве, нужно сказать, очень поспать любил. Как заснет, так хоть ты дворец в щепки разнеси — ничего не слышит. Повеселились на свадьбе как положено — и в постель. К утру отоспался царь, проснулся, зевнул, тянется рукой жену обнять, а ему в самое ухо — хрю-хрю! — пятак с двумя дырками. Глянул царь: батюшки-матушки! — вместо царицы свинья подле него лежит, лычом в его царскую щеку уткнулась и похрюкивает от удовольствия. Закричал царь со страху не своим голосом. Вбежали слуги — и тоже в крик. Потом все же очухались, перекрестили свинью на всякий случай, бросились к постели и диву даются: и передние и задние ноги у свиньи шелковыми лентами связаны, а на шелковых лентах лежит письмо. Распечатали и глазам не верят! Написано рукой самого главного боярина того, что дал царю совет жениться. «Читайте!» — приказал царь, Так и так, — писалось в письме, — пока ты, твоя царская светлость, спал, мы сговорились с молодой и вдвоем удрали из дворца. А тебе, чтоб не скучно было одному в постели, подсунули свинью. Спи с нею, царь басурманский! И не ищи нас ни в городе, ни в поле, ни в лесу, потому что убежали мы от тебя в другое царство-государство, куда тебе дороги закрыты. И не ищи своей царской казны — мы ее с собой захватили!»
— И много там было? — не выдержал Иов.
— Много, — ответил новый. — Два сундука кованых и двадцать мешков полнехоньких чистого золота... Кинулись царские слуги в подвал — верно, нет казны. И главного боярина нет! И молодой царицы! И жить не на что. И люди поразбегались кто куда — не с кого налогов брать. Звери лесные так осмелели, что стали по улицам ходить, песни петь, на гармошках играть, мед-пиво пить. Помещики со страху улепетнули в дальние земли. Видит царь — дрянь дело. И без того мочи, нет, а тут еще живот подвело. Делать нечего — пошел басурманский царь да и утопился. Вот как обернулась для него женитьба!
Смолокуры заходились от хохота. Ничего себе новичок, не то что Томаш. Теперь хоть сказок вдоволь наслушаются. Иов тоже сиял. Правда, было страшновато: как можно говорить такое про царя? Хоть и про басурманского, а все же про царя! Однако это как раз и разжигало любопытство.
А в смолокурне Иов и вовсе рот разинул от изумления. Новый окинул взглядом котлы, черные стены строения и сказал:
— Ну и работка! От дыма дыхнуть нечем. Вот бы его, хозяина нашего Алексея Григорьевича Монтуха или Ментуза — как там его? — сюда, да покоптить недельку! Узнал бы, почем фунт лиха и каково это копейки получать за такую работу!
Иов вдруг почувствовал, что ему стало совсем скверно, — и дома ведь не побывал, и в баньке не помылся. Болели руки, ныла спина, слипались глаза. Эх, если б и верно хозяину такое, Монтуху! Пусть бы почесался! Пусть бы покрутился тут за гривенник в день! А новичок — разговорчивый парень! — не унимался:
— Мы бы на него, Иов, так, как он есть, в том его шикарном костюме, большую вязанку головешек взвалили. Вези! Пан пристав, конечно, прибежал бы на выручку: уж больно часто они вместе выпивают. Мы бы такую же вязанку и пану приставу, на его белюсенький пиджачок.