В начале жатвы
Шрифт:
— Эх ты! — сквозь всхлипыванья с упреком говорила она. — Одна! Второй год одна! Свекровь поедом ест! Дай, думаю, схожу — как раз он на гумно пошел, такой же горемыка. А он, вишь ты, драться! И все из-за того, что злые языки брешут про меня!
— А будто неправда? — спросил Иов.
Удивленная, женщина замолчала. Она приподняла лицо, все в слезах, и со страхом, с недоумением уставилась на Иова, который сидел перед нею на корточках и тоже не сводил с нее глаз. От него пахло смолокурней.
— Ну тебя к богу, такого, — сказала она и стала подниматься, опираясь о стену. — Очумел человек возле котлов.
— И на коней порчу наводишь, и у коров молоко выдаиваешь. Скоро в гумно урожай свезем, так я и перепугался...
Плыла ночь. Где-то над низинами свежим дыханием пролетал ветер — звуки там все время колебались и менялись: то глохли, то нарождались снова. Здесь был покой, духота и совсем рядом стояла Авдуля. Иов потянулся к ней рукой. Женщина испуганно отпрянула и помчалась в темноту, к своему двору, прямо по конопле. Иова охватил страх: вдруг завтра отец увидит, что конопля потоптана? А она бежала, и было слышно, как жесткие стебли ломаются под ее ногами. Потом остановилась. И уже издали, из мрака, громко и зло проговорила:
— Подожди же, смолокурня чертова! Я тебе еще отомщу. Будешь знать, как драться! А я тоже дуреха, хотела, чтоб этот идол мне посочувствовал. Хотела посоветоваться да тоже в лес на заработки податься. А он такой же живодер, как и его батька. Гад! Ирод! Пешня толсторылая! Дубина!
Она снова прошуршала по конопле, и спустя минуту все стихло, а Иов стоял, не испытывая к ней ни особенной злости, ни сочувствия. Смотри ты, до чего додумалась: в смолокуры податься. Ему стало смешно — кто это ее, бабу, возьмет на такую работу? Да и в людях там, кроме всего прочего, нет нужды, — своих хватает.
Он забрался в гумно на мякину и уснул.
Однако возбужденный мозг его работал и во сне. Приснилось, что Авдуля пробралась в гумно, прошлась по мякине, подсела к нему и зашептала на ухо: «Спи, спи. Только помни: я тебе за все отомщу».
Он, не открывая глаз, перекрестился в темноте и дал себе слово больше никогда, что бы там ни было, не ночевать в гумне.
Проснулся он с восходом солнца и сразу поспешил за гумно. Нужно было поднять потоптанную Авдулей коноплю, пока не увидел отец. Он прошел вдоль полосы раз, прошел другой, медленнее. Наконец остановился и побледнел. Он отлично помнил, как Авдуля бежала вот от этого угла напрямик, как шуршала и падала конопля под ее ногами, а между тем нигде не было ни малейшей приметы, что здесь прошел человек. Не было даже хоть слегка пригнутых стеблей. А там, за полосой, у Апанасова двора, на высоком колу блестел на солнце отполированными боками глиняный кувшин, который еще вчера под вечер повесила Авдуля сушить.
Страх снова подступил к Иову: не примерещилось же ему вчерашнее. Он отчетливо помнил ее всхлипыванья, ее голос. «Я тебе за все отомщу», — так и стоял в ушах ее шепот ночью. И Иов решил, что, пожалуй, будет лучше, если он никому ни о чем не расскажет. Да кроме того, для него и не было более приятного занятия, чем молчать.
Дома за все утро он не проронил ни слова. Завтракал — молчал. Собирался в дорогу — тоже молчал. Однако загадочное появление Авдули возле гумна, ее плач и слова, ночные угрозы, исчезновение следов на полосе — все это тревожило его.
Наконец он нашел на все очень убедительные ответы, То, что Авдуля приходила к гумну, — самая доподлинная правда. Что он как полагается отхлестал ее — тоже правда. Но убегала она не по земле, а, как любая колдунья, по воздуху. Где ему было рассмотреть это ночью! Подтверждением могло служить и то, что кувшин исчез с кола, когда Иов, позавтракав, вышел на двор. Был кувшин — и не стало кувшина. Правда, за то время, пока Иов завтракал да рассуждал, Авдуля могла десять раз снять этот кувшин для своих хозяйственных нужд, но Иову это просто не пришло в голову.
Он сразу успокоился, зашел в избу и завалился на полати спать, потому что на смолокурню идти нужно было после обеда.
2
Удивительное дело, что начало твориться с Иовом! Все больше и больше нравилась ему Авдуля, все чаще он думал о ней. Страшно становилось от одного воспоминания, как он замахивался на нее камнем. «Пусть себе и с нечистой силой знается, а нужно было обнять, пожалеть, прижать к себе». И по ночам, когда грозно шумел лес, когда ветер валил столетние ели и сосны, когда леший стонал, и хохотал, и плакал, и хрипел, а небо полосовали молнии, — вспоминалась Авдуля. Не та грозная, что ночью крадучись ходила по чужим хлевам и насылала порчу на коров и лошадей, а та беспомощная, слабая, всеми обиженная и всем ненавистная, несмотря на ее красоту, что сидела у стены гумна и жалобно всхлипывала от боли. И ночь как бы глушила эти звуки да пахла до одури полынью и коноплей.
Не мог забыть ее, такую, Иов. Думал, взмахивал в темноте рукой, еще раз решая про себя: не беда, что колдунья, не беда, что приворожила! Давал слово, что на все пойдет ради нее. Но вовремя спохватывался, одумывался, принимался смеяться над самим собой. Исхудал, еще больше почернел, но когда пришло время идти домой за продуктами, — не пошел.
«Перебьюсь как-нибудь на грибах да на ягодах», — решил он, потому что знал: не выдержит — придет к колдунье и повалится ей в ноги. Полученные деньги завязал в тряпицу, спрятал под рубаху. В воскресенье, когда никого не осталось на смолокурне, ходил по лесу, собирал грибы, потом варил их, обедал, спал и радовался, что не пошел домой, что в другой раз принесет отцу сразу две недельных получки. А хлеба можно призанять, когда вернутся напарники. После отдаст. Даже больше еще, чем возьмет. А сейчас главное — выдержать, не сдаваться.
Неправда, забудутся и Авдуля, и ее плач. Да и не пара она ему. У них вон какое хозяйство, вон сколько коров, овец, свиней. А у Авдули муж умер, свекор со свекровью скупые, все прячут и — даром что Авдуля колдунья — каждый день налетают на нее с кулаками. С какой стати ему соваться в это болото? За Авдулей — пустое место, ничего за нею не дадут: бери как стоит, в платье из одних дыр. Нет уж, лучше переждать, пусть все утихнет, наладится. А то и глупостей наделать недолго.
Среди ночи Иов вдруг вскочил, растопил печь — работой хотелось заглушить назойливые мысли, забыть обо всем. Он бросал в печь дрова и чувствовал, что ему в самом деле становится легче. Огонь в печи шумел, кипела смола в котле, а Иов, успокоившись, прилег у порога и сосредоточенно следил за пляской пламени. Одно жило в нем: он спасет свое будущее хозяйство. И хозяйство спасет, и с отцом избежит ссоры, а то и чего-нибудь похуже.
Ради всего этого стоит потерпеть. А что он без Авдули жить не может, так это обычный приворот, с ним справиться — раз плюнуть. Это не то что от темна до темна смоляками ворочать...
Нет, как ни говори, хороший у него отец: хоть и отхлещет иной раз под пьяную руку вожжами или чересседельником, зато потом не сделаешь ошибки, станешь человеком, сбережешь свое, как вот сейчас он, Иов, делает...
...Кто-то сильно толкнул его в плечо. Иов открыл глаза.
— А? Что?
Было уже совсем светло. Повсюду вокруг заливались птицы. Из лесу подползал к смолокурне сырой туман. У распахнутой двери стояли смолокуры — с посвежевшими после бани лицами, в продымленных свитках, в лаптях, с котомками за плечами. Иов давно сидел без хлеба и поэтому первым делом стал шарить глазами по котомкам. Смолокуры переглянулись. Один из них — высокий, скуластый, как китаец, со светлой реденькой бородкой и такими же усами, в картузе, замасленном до того, что даже блестел, как хромовый, — сказал Иову: