В небе и на земле
Шрифт:
Но мир среднего американца, чувствовалось, ограничен страстью к сенсации, доллару, наживе и комфорту - как основе и самоцели духовной направленности.
Через месяц всё страшно надоело - и чужой язык, и бесконечный, вездесущий и до омерзения опротивевший джаз. Наш образ жизни, без содержательного творческого труда, стал невыносим. Нас неудержимо влекло домой. Домой, домой, скорее домой - такое чувство всегда одолевает вдали от Родины. Месяц - это предел срока пребывания где бы то ни было. Как ни интересно, как ни ново всё, как ни удивительны некоторые явления, с которыми встречаешься, но чувство - домой!
– начинает превалировать над
Мы перелетели в Нью-Йорк и, ознакомившись с последним непревзойдённым чудом техники - небоскрёбами, поехали в порт. Нас провожал обаятельный К.А.Уманский.
Когда мы приехали на пристань (5 августа 1937 года.), то никто из нас не мог понять, куда нас привезли и ведут. Мы не видели перед собой никакого корабля или чего-либо похожего на него. Грандиозное сооружение, в которое мы должны были войти, представляло собой какую-то стену. Над нами, выше этой стены, была крыша. Мы последовали за ведущим нас гидом по совершенно непонятного вида коридорам, залам и, наконец, очутились в великолепных уютных комнатах, весьма располагающих к отдыху, что так импонировало нашему настроению.
Последовали последние объятия и чуть щемящее грудь чувство при расставании, и вот мы в объятиях тишины, без каких-либо, наконец, обязанностей. Когда был дан сигнал к отправке, мы почувствовали конец какого-то этапа в нашей жизни и начало нового.
Незабываемые минуты… Статуя Свободы долго провожала нас, а мы - её, неподвижную и бесстрастную. Мы долго смотрели на уходящие вдаль берега Америки, на душе было грустно, но вместе с тем тепло и спокойно. А вскоре воображение стало переключаться на предстоящую встречу со Старым Светом, а главное - с Родиной.
Мы поместились в двухкомнатных комфортабельных каютах типа «люкс». Теплоход «Нормандия» был рассчитан на пассажиров трёх классов. Для первого и второго класса были сделаны танцевальный зал, зал-ресторан, кинотеатр, теннисная площадка, беговая дорожка, тир небольшого размера, место для стендовой стрельбы по тарелочкам, небольшие бассейны для плавания и пр.
Но пребывание в таком комфорте, которым мы были окружены на корабле и в течение всего времени пребывания в Америке, вызывало те, совершенно незнакомые нам, чувства и восприятия, которые так контрастировали с нашими привычными условиями, которые помогали наяву видеть, ощутить, понять и оценить по существу настоящее и вселить неудержимое стремление переделать жизнь по-новому.
На корабле мы играли в теннис, особенно наш «профессор» (С.А.Данилин), плавали в бассейне, а я, кроме того, любил пострелять по тарелочкам. Как-то утром я вышел на палубу для разминки и наткнулся на тир. Любезные предприниматели привыкли узнавать спортивную страсть в людях, и я «попался на их крючок». Взял ружьё и сделал 10 выстрелов. Я никогда раньше не стрелял по тарелочкам и упражнялся в стрельбе лишь на охоте. Однако выбил из незнакомого и непривычного ружья 9 тарелочек из 10. Откуда ни возьмись, появился японец и с изысканной вежливостью, присущей японцам, начал меня поздравлять и «угощать» комплиментами, говоря:
– Как Вы хорошо владеете меткой стрельбой, полковник!
Откуда он узнал, что я был в звании полковника, вот это нас всех озадачило. Мы знали, что нужно быть всегда начеку и осторожными в разговорах и, конечно, в поведении. Но тут мы почувствовали себя снова «не совсем отдыхающими». Однако мы улыбались, мы
Но вот и Франция - Гавр. Снова встречи. Цветы, приёмы, ликование. Я не буду описывать Париж того времени. Никакие описания, никакое воображение не могут дать полного представления о том, что такое Париж! Мы вполне вкусили всю прелесть его архитектуры, планировки, искусства, бьющих энергией и остроумием людей, их реакцией на всё, что стало сенсацией и новшеством… Не могу передать того настроения, которым бывает охвачен человек, попавший в Париж… Мы видели его снова, но он всегда прекрасен, как я уже говорил.
Об одном событии, которое выходило за рамки обычной жизни Парижа и жизни нашего экипажа, я не могу не рассказать. Все дороги, как говорят, ведут в Рим. Но и к Парижу дорог не меньше… Нам посчастливилось встретиться в Париже с нашим Московским художественным театром и его руководителем - В.И.Немировичем-Данченко.
Невозможно передать то чувство, которое я испытал в тот момент, когда он взял мою руку в свою и стал говорить комплименты. Он больше говорил о значимости содеянного и о политической высоте творчества. Я чувствовал гордость за нашу Родину, за наш народ. Да, это были хорошие слова. Нет, не слова, а литургия-гимн нашему Отечеству…
Но… вот что произошло вечером (20 августа 1937 года.). МХАТ давал «Любовь Яровую» (драма К.А.Тренёва о событиях гражданской войны.). Конец, опустился занавес. Зажигается свет. Весь партер поворачивается спиной к сцене, лицом - к центральной ложе, в которой был наш экипаж, и скандирует: «Громову браво!». Аплодисменты и овация. После выхода из театра посол с семьёй и мы еле пробрались к автомашинам. Когда мы были, наконец, в автомобиле, вокруг собралось море народу, много было эмигрантов, которые кричали по-русски: «Громову браво, браво! А остальные - дрянь!» (под остальными имелись в виду советские люди).
Насладившись городом, искусством и французами, мы, наконец, тронулись домой на поезде (21 августа 1937 года.).
Какие чудные переживания! Домой! Я не берусь описывать чувство, которое испытываешь при переезде границы, когда жадным взором ловишь этот момент из окна вагона, страстно ищешь признаки появления нашего, родного. И, наконец, - аж сердце поёт - видишь форму нашего солдата-пограничника! Какая непередаваемая радость выйти из вагона и ступить на свою родную землю, быть окружённым нашими людьми.
Таможенные оформления быстро закончились и мы снова, под стук колёс, тронулись дальше. И днём, и вечером, и ночью, и рано утром нас встречали и приветствовали на 10-минутных остановках поезда наши советские люди. Мы понимали, что наш народ верил в нашу победу. Эти переживания при встречах, сопровождавшие нас во время пути в Москву, невозможно передать. И у встречающих нас, и у нас самих был такой подъём чувств, который никогда не может быть забыт.
Даже теперь, проходя по улицам Москвы или по её окрестностям, даже в других городах вдруг встречаешь людей, узнающих меня по прошествии стольких лет после этого события. Невозможно вспомнить фамилии, невозможно назвать имена, но вдруг видишь, что остановивший тебя человек что-то вспоминает. Он начинает напоминать, где, когда и при каких обстоятельствах мы встречались, и необычные чувства всплывают и будоражат память. Теплее и светлее кажется жизнь от таких встреч. Но их всё меньше и меньше…