В неизведанные края. Путешествия на Север 1917 – 1930 г.г.
Шрифт:
Мы принуждены наконец бежать под защиту южного берега. Он очень плоский, и ближе чем за полкилометра к нему не подойдешь, даже на нашей шлюпке. И здесь также сильно хватает ветер, особенно когда надо отходить опять в губу, огибая косы и мели двух устьев реки Чаун. На низкой плоской тундре видны пирамиды опознавательных знаков, поставленных у обоих устьев, здание фактории, серые стволы плавника и толстые белые чайки на желтом песке пляжа. Ветер срывает пену с коротких крутых волн, а когда мы отходим из-за мелей в море, снова хлещет через борт.
Так идем мы до вечера к знакомой нам тихой гавани Турырыва. Здесь песчаная бухточка стала еще меньше, а вход в нее – еще
Утром не хочется уходить отсюда на север: в Певеке, наверно, холодно. Мы оттягиваем отъезд, бродим по холмам, но надо все же ехать. И в полдень, забрав новую порцию сухих водорослей, мы пускаемся в путь по несколько утихшему морю. Навстречу пыхтит кавасаки – из Певека тащится в Чаун последний в этом году караван кунгасов. Эти кунгасы так и не успели вернуться в Певек: в устье Чауна захватил их 1 октября речной лед, и только кавасаки проскочил обратно; море замерзло позднее.
Длинный шестичасовой переход к мысу Валькумей мы совершаем спокойно. Попутный ветер весело подкатывает волны под корму, и, хотя мотор время от времени зловеще постукивает, мы не обращаем на него внимания: через несколько часов мы уже дома. Но мотор решает иначе: за месяц он отстукал уже 800 километров, хватит. И как только стемнело, он остановился. Денисов выясняет, что сорвана шпонка. Пока он меняет шпонку, мы с Ковтуном гребем, чтобы не отнесло в море. Через полчаса шпонка вставлена, но скоро и она срывается, и экспертиза устанавливает, что сломалась шестеренка. Приходится последние 10 километров пройти на парусах. У нас на шлюпке всегда лежат весла, мачты и парус – эти самые надежные средства передвижения.
Ветер тянет слабо и, когда мы заходим за Певекскую гору, совсем стихает. Приходится опять садиться за весла и тихонько шлепать вдоль косы. Темный силуэт нашего дома наконец выползает из тени горы, видны аэросани, куча груза, кресты соседних могил. Мы дома.
Наш зимний дом
Рви окна, подлая метель.
Мы вовремя успели вернуться в Певек: через день начался шторм с севера и северо-запада, продолжавшийся шесть дней. В губу нагнало много воды, и уровень ее поднялся больше чем на метр. Волны, казалось, хотели перебраться через галечный вал и опрокинуть наш дом. Они тащили водоросли – большие полотнища ламинарий, какую-то грязь, сучья, стволы и свечки. Да, самые настоящие свечки, но не такие, какие делали в те годы у нас в Союзе, а более короткие и толстые, так что можно ставить их на стол без подсвечников.
Я сразу узнал их – это американские свечи, которые завозили одно время в Якутию и Чукотку вместе с другими товарами из Америки фрахтованные американские суда, когда наш торговый флот был еще недостаточен для обслуживания Северо-Востока.
Наверно, наконец растрепало штормами шхуну «Элизиф», которую в 1925 году затерло льдами у мыса Биллингса.
Она лежала с тех пор на мели, и каждый год зимой из нее добывали вымораживанием часть груза и вывозили в ближайшие фактории.
Когда прекратился шторм, с острова Большой Роутан приехал живущий там чукча Аттык и рассказал, что на остров кроме множества свечей выкинуло 13 бочек газолина – такого же, как на «Элизифе», – и банки с сушеным картофелем. Позже пришло известие, что на мыс Шелагский выкинуло нос шхуны, и из него там сделали крышу строящейся школы; а приехавшие зимой с востока рассказали, что у мыса Биллингса по берегу тянутся размотанные куски мануфактуры, перевитые водорослями и забросанные
Не удивительно, что «Элизиф», простояв 5 лет, разнесена на куски лишь в этом году: после нескольких тяжелых ледовых лет, когда льды блокировали чукотское побережье, впервые здесь свободно гуляют волны. И «Элизиф», корпус которой был наполнен льдом, не таявшим и летом, потеряла теперь это внутреннее крепление, внезапно растаявшее, и неистовый осенний шторм разметал на 500 километров вдоль по берегу корпус шхуны и остатки груза.
Для окрестностей Певека этот шторм был благодетелен: снова нанесло плавник на берега, где все топливо было уже подобрано при дровозаготовках. Теперь опять берег покрыт густым слоем древесной мелочи, водорослями, стволами.
Наша жизнь все теснее замыкается в доме. Сначала мы вносим все новые и новые усовершенствования: надо в маленькую кубатуру комнат заключить максимум комфорта. Перетолчин все прилаживает полочки, койки, делает стол, табуретки. Металлические изделия – это обязанность Курицына. Из его искусных рук выходит множество предметов, которые украшают наш дом. Во-первых, плита, сделанная из толстого железа и обложенная внутри кирпичом. Долго обсуждается вопрос о том, вывести ли трубу прямо вверх или по традиции всех северных жилищ сначала обвести трубы вокруг стен, чтобы лучше обогреть комнату. Наконец обе спорившие стороны пошли на компромисс, и печь получила одно длинное колено, которое пересекло половину комнаты и было выведено в отверстие над обеденным столом. Из этой трубы зимой жидкие возгоны капали нам в тарелки с супом, пока на стыках всех колен не подвесили жестянки.
Второе произведение Курицына – большой умывальник, сделанный из бензиновых банок. Умывальник этот может удовлетворить самым придирчивым требованиям удобства и гигиены: у него бак с медным штифтиком, большой таз, две мыльницы. Пустые бензиновые банки служат Курицыну материалом для изготовления всевозможных предметов обихода, серия которых заканчивается мороженицей. Да, самой настоящей мороженицей, которую ставят в ведро, наполненное льдом, и вращают, чтобы экономить свои силы, при помощи американского сверла – дрели. Эта мороженица и беспредельный запас морского льда позволяют нам объедаться мороженым всех сортов.
Но следует познакомить читателя с нашим зимним бытом более серьезно и систематически. Снаружи наш дом имеет не особенно привлекательный вид – это низкое строение с плоской крышей и всего только с тремя маленькими окнами. И от этой низкой избы, которая отличается от северного лесного зимовья только брезентом, закрывающим ее сверху, да радиомачтой, к морю выдвигается такой же низкий амбар, обтянутый брезентом. Когда входишь в амбар, то видишь справа и слева стены ящиков и тюков – это наше снаряжение и запасы продовольствия, спрятанные сюда от пурги. А в глубине – верстак Перетолчина и рабочее место механиков. Амбар этот, кроме того, предохраняет входную дверь дома от ветра и снега.
Поэтому во время пурги мы имеем кроме дома еще обширное помещение, где можно свободно двигаться и работать.
Через крепкую и плотно сбитую дверь попадаешь в небольшое помещение, отделенное от главной комнаты занавеской. Вначале занавеска была белая, но теперь копоть от примусов придала ей мрачный оттенок. Точно так же потускнела жесть умывальника, украшающего простенок, – небрежность чисто мужского холостого общежития не соответствовала его чистоте, и умывальник не представляет собой такого выигрышного экспоната, каким был в октябре.