В неверном свете
Шрифт:
— Она там внизу, — прохрипела девушка, борясь с надвигавшимся приступом астмы. — С уборщицей.
Тойер подошел к старику. Встреть он его где-нибудь на улице, то, возможно, и спросил бы, не помочь ли ему нести сумку.
— Плохая баба! — в отчаянии крикнул он и потыкал пальцем вниз.
Лицо старика побагровело.
— Баба умер. Босния. Нике баба. Серб убить баба, ты мудак! — Он пролаял приказ, и все оружие направилось на пятерых полицейских, которые теперь по-детски прижались друг к другу.
— Вам нельзя носить оружие, это
Тойер схватил прокурора за плечи и потряс словно яблоню.
— Хорошая баба! — крикнул он. — Там внизу — плохая баба!
Один из мужчин сказал что-то старику, и лицо того снова приобрело человеческий цвет.
— Может, он наконец-то сообразит? — шепнул Лейдиг. — Я, честно, не хочу умирать.
Сербы немного отошли в нерешительности, свои пугачи они опустили вниз, словно увядшие цветы.
— Боже, что теперь творится в лестничном колодце! — простонал Тойер.
Все полыхало. Огонь перекинулся на кучу мусора. Все, кто еще за считанные секунды до этого готов был открыть бессмысленную пальбу, притихли и смотрели вниз.
— Картину! Немедленно! — раздался внизу голос профессорши. — Или я буду стрелять. Только уже не в воздух. Отдай картину, глупая корова!
— Картина Зундерманн. — Голос уборщицы звучал твердо. — Ты никс картина. Мой сын тебя убить.
Водосточная труба проходила в добром метре от края балкона. Метр пустоты — это много, но Хафнер все-таки прыгнул и ухватился за жестяной водосток. Увы, труба в тот же момент отошла от стены и качнулась под тяжестью обнимавшего ее храброго полицейского.
— Все, бросаю пить! — крикнул он сдавленным голосом.
— Чем же проклятые строители ее прикрепили? — простонал Тойер. — Слюнями, что ли?
Потом труба отломилась — впрочем, так, что сбросила Хафнера на нижний балкон. Краткую вечность, или долгие секунды, никто ничего не слышал.
Потом раздался голос Хафнера.
— Все! Готово! Я вырубил ее, — и уже тише он добавил: — Плохую бабу.
К полуночи все было позади, и они могли уезжать. Горящий мусор потушили. Прагматичная архитектура дома проявила свой положительный побочный эффект — большой пожар был там просто невозможен. Синие мигающие огни всевозможного спецтранспорта, от полиции до пожарных, придали этому месту магический оттенок — было похоже на летнюю тусовку полтергейстов. Роль садовых сверчков исполнили пищалки аппаратов спецсвязи.
Была мягкая весенняя ночь, часы показывали пять минут первого, 4 апреля 2001 года. Профессоршу и молодого любителя кинжалов с легкими ранениями передали в ведение мангеймских коллег, которые теперь значительно приветливей относились к гейдельбержцам. Один из них как раз убирал охотничье ружье профессорши. Также было конфисковано большое количество нелегального огнестрельного оружия и составлено много протоколов.
Какая-то семья рыдала на ступеньках дома. Им и многим другим грозила высылка из страны.
Хафнер пристроился на краешке
— Пожалуй, теперь мы можем и распрощаться, — заметил Тойер. — Остальное доделаем завтра. Все, поехали.
Штерн стоял на другой стороне улицы и смотрел наверх.
— Без тебя дело не пойдет! — крикнул ему Лейдиг.
Однако их вежливый коллега на этот раз никак не реагировал на призыв. Вместо этого он подошел к мангеймским коллегам:
— Все жители дома внизу?
— По их словам, да, — ответил один из полицейских. — Но сколько их тут живет, я не знаю.
Штерн обратился к уборщице Зундерманна. Она сидела чуть в стороне на перевернутом ящике из-под фруктов и массировала запястья. Коробку с картиной у нее в конце концов просто грубо вырвали из рук.
Штерн махнул рукой, подзывая к себе переводчика:
— Спросите у нее, где ее сын.
Внизу ее сына не было.
Переводчик подошел к гейдельбержцам:
— По ее словам, он живет в другом месте. Но мальчишка сказал, что он живет тут, и за это сразу схлопотал по тыкве.
Ильдирим была раздосадована: этот боснийский студент так здорово владел разговорной речью.
— Разве вы не понимаете? — взволнованно спросил Штерн. — Зундерманн использовал даже сына уборщицы. Натравил его на Дункана…
— Трое там было, — с сомнением возразил Тойер.
— Значит, дружки помогали. — Коллеги редко видели Штерна таким решительным. — У нас в клубе тоже есть такие. Если один получит красную карточку, все его приятели ощериваются.
Их обнаружили в подвале. Парней рвало. Они едва не задохнулись в дыму.
— Вот они, все трое, — устало сообщил Тойер. — Я их узнал, это они закололи Дункана.
Хафнер вышел на улицу и, нечетко артикулируя, крикнул мангеймским, что они могут прекратить розыск — гейдельбержцы их опять обскакали.
Внезапно у одного из троих появился в руке пистолет.
Штерн увидел свою правую руку, ту самую, которой он бессознательно жестикулировал во время разговора, которой пожимал руку полевого судьи по воскресеньям, даже если тот свистел как Стиви Уандер. Но рука, кисть руки, показалась ему теперь чужой, не его, так как сжимала полицейскую пушку. Все произошло за считанные секунды. За многолетние тренировки. И вообще было просто невозможно. Он выстрелил.
На обратном пути за руль села Ильдирим.
Штерн сидел рядом и истерично перебирал обрывки городского плана.
— Что бы мы делали, если бы его у нас не было? К тому же план не мой — его забыл у меня приятель. Теперь его не склеить… — Тут он зарыдал.
Лейдиг погладил его по голове, и никто не нашел в этом ничего предосудительного, даже Хафнер.
— Я куплю ему новый, совсем новый, — ласково пообещал Лейдиг. — Врач же сказал, что рана несерьезная… Если надо, я даже куплю ему два новых…