В обличье вепря
Шрифт:
— Черт, — тихо выругался Якоб. И когда Сол попытался подняться со стула, чтобы рвануть за ней следом, сказал: — Оставь, все равно без толку.
С этакой уверенной ноткой в голосе, и непонятно было, на чем эта уверенность основана.
Сол упал обратно на стул, мучительно размышляя над тем, почему поступил именно так — из уважения к Якобу, или из-за переменившегося вдруг настроения Рут, или в силу некой странной апатии, в которую жаркие летние дни погружали город, когда влажный воздух застаивался на улицах и лип к стенам зданий. Потом он вспомнил, как Якоб в свое время точно так же вспылил и сбежал из Шиллерпарка. С тех пор прошло уже почти два года: год советской оккупации и предшествовавший ему год полной неопределенности. В тот раз Рут остановила его точно такой же фразой. Теперь он сидел, разглядывал носки своих туфель и казнил себя за то, что вообще открыл рот. Сомнений в том, что рассердилась Рут именно на него, у него не было. Так они и сидели вдвоем, окутанные облаком неуютного молчания.
— Ну и что будем делать, а, Сол? — через минуту или около того спросил Якоб. Голос у него был ровный, и даже глаза, пытающиеся перехватить взгляд Сола, не мигали, — Что мы все теперь будем делать?
Ревнует, подумал Сол. Подозрение вспыхнуло фейерверком — и не погасло. Якоб смотрел ему в глаза секундой дольше, чем следовало бы. Якоб ревнует, потому что знает.
— Я… — начал было Сол, но потом передумал.
— Что? — тут же среагировал Якоб, и голос у него стал еще более тихим, чем раньше, — Что ты хотел мне сказать?
Случилось это три месяца тому назад. Рут играла уже в третьей по счету постановке Еврейского театра. Эрлих переработал для сцены несколько народных сказок и выстроил их в единый сюжет, так чтобы в итоге вышел прогресс от местечковой убогости к коллективизированной и механизированной раскрепощенности. Когда диббуки и бесы начинали превращаться в помещиков и прочий контрреволюционный элемент, спектакль терял всякую связь с пусть даже чисто художественным правдоподобием. Рут сыграла поочередно нескольких сбившихся с пути истинного дочерей — плюс две старые карги с не слишком ясными сценическими функциями: в постановке Эрлиха от членов его, мягко говоря, не вполне профессиональной труппы требовалось по нескольку раз за спектакль менять роли. Перемена костюмов приводила к полному хаосу за сценой, откуда даже сквозь зрительское шиканье были слышны зычные проклятия костюмера в адрес актеров, которые так и норовили положить шляпу в не предназначенное для нее место, потерять башмак или оторвать от костюма пуговицу в попытке справиться с практически неразрешимой математической головоломкой, в которой семеро актеров должны были сыграть восемнадцать ролей.
Приходить на сам спектакль Рут Солу и Якобу строго-настрого запретила, в качестве компенсации пообещав в подробностях пересказывать все происходящие из вечера в вечер несчастья. Чаще всего либо один, либо другой, либо оба сразу встречали ее после спектакля у служебного входа и отправлялись в короткую прогулку до дверей ее дома — а она увлеченно выстраивала очередной каталог нелепостей и незадач, иногда нарочно удлиняя маршрут, дабы выкроить время и объяснить общую абсурдность всего, что происходит в этом театре. Но три месяца назад Сол ждал ее один. Каким-то образом они забрели в переулок за Флюргассе: они оба буквально умирали со смеху, так что им даже пришлось остановиться и немного постоять, уперев руки в колени, просто чтобы восстановить дыхание. Потом они медленно выпрямились и замолчали, и обоих бросило в жар.
— Я…
Позже ему стало казаться, что он даже не успел произнести этого, единственного слога. Он что-то хотел ей сказать. Вдруг, в одну секунду, все стало ясно, и долгие месяцы осторожного кружения вокруг да около спиралью сошлись на неизбежности того, что случилось следом. Настойчивая сила Рут встревожила его и заставила замолчать. Она прижала его спиной к забору, пальцами раздвинула ему губы и поцеловала, в полную силу.
— Так в чем дело-то? — снова спросил Якоб. Вид у него был озадаченный.
— Да ни в чем, — ответил Сол. — Рут и так вся на нервах. И не следовало об этом забывать.
Последняя фраза прозвучала как-то нелепо и неуместно.
— А ты, Сол? — спросил Якоб, без какого бы то ни было намека на вызов, и на лице у него отразилась обеспокоенность настолько искренняя, что Сола он застал врасплох и полностью обезоружил, и вместо ответа тот смог только вымучить улыбку и выдавить из себя:
— Не самое время.
Он оттолкнул стул и потянулся. Когда он начал вставать, Якоб вдруг сказал:
— Прости меня.
Солу показалось, что он ослышался. Он стоял и не знал, что на это ответить. В эту минуту из кафе показался Август Вайш, но, видимо, почувствовав что-то неладное, запнулся в дверях и подходить не стал. Якоб, казалось, с головой ушел в созерцание грязновато-коричневой каемки от пены на кофейной чашке.
— Не за что мне тебя прощать, — сказал наконец Сол.
Якоб кивнул, но головы так и не поднял.
Быстро, подумал он тогда, в переулке. Рут прижалась к нему всем телом. Он ткнулся носом ей в шею и попытался забраться под юбку. Она прижалась еще сильнее, разом помешав ему и буквально пригвоздив его к месту. Все вокруг превратилось вдруг в горячечный шквал дыхания, вперемешку с совершенно ненужной одеждой и запахом двух тел, который стал — один и тот же запах. Он почувствовал, как она задрожала. Потом она как-то разом обмякла в его объятиях и на пару секунд повисла совершенно безвольно, одной рукой обхватив его за шею, а другой вцепившись в спину, под ребрами. Позже, раздеваясь, он обнаружит на этом месте следы от ее ногтей. Потом она резко выдохнула, и этот выдох как будто разом отбросил, отодвинул их друг от друга.
— Не говори ему, ни слова.
Первые ее слова. Речь шла, естественно, о Якобе. Он кивнул с совершенно идиотским видом: он хотел ее и надеялся, что эта сделка будет той ценой, которую нужно уплатить за продолжение.
— Обещай мне, — сказала она, — Если он узнает, это его просто убьет на месте.
Он снова потянулся к ней, ухмыльнувшись над этим мелодраматическим текстом. Но она тут же отскочила в сторону.
— Обещай!
— Обещаю, обещаю, — Улыбка на его лице стала шире. — Хотя из нас выходит такая славная парочка соперников. Особенно в том, что касается тебя.
Он думал, она улыбнется или по крайней мере оценит комплимент. А она вместо этого удивленно на него посмотрела:
— Так вот, значит, как ты себе все это представляешь?
Ее рука дернулась и полетела к его губам. Потом она развернулась и убежала прочь. Ее реакция настолько ошарашила его, что он так и остался стоять на месте, и простоял несколько секунд, прежде чем опомнился и крикнул ей вслед:
— Погоди! Рут! Да обещаю я, конечно.
А что еще он мог тогда подумать?
А они ведь вообще потом ни разу об этом даже и не упоминали, думал он, когда, оставив Якоба сидеть возле кафе, шел через Гетрайдеплатц. Да и сам эпизод не повторялся ни разу. Он остался с этим воспоминанием, которое теперь висело между ними тремя, хотя один из троих даже и не отдавал себе в этом отчета. Возможно, в каком-то смысле это ускорило вхождение каждого из них троих в орбиты других студенческих компаний, сумасшедшее кипение страстей внутри которых захлестнуло их с головой и сделало менее заметными те трещины, которые со временем становились все шире. Не быть одному — всегда проще. Впрочем, они воспринимали это новое положение вещей скорее сквозь призму вновь вспыхнувшего интереса к сверстникам, нежели как симптом разочарования друг в друге, так что когда два дня спустя они все-таки пришли на мост, чтобы лично убедиться в том, что уже давно было известно всему городу, и застали там компанию купающихся общих знакомых, все трое испытали едва заметное чувство облегчения — и не стали его выказывать. По крайней мере сегодня можно будет воздержаться от исполнения того сложного танца, которым они регулярно развлекали друг друга. Как только они вышли на берег, Рут тут же подтянула юбку выше колен и вошла в воду. Сол и Якоб двинулись следом. О том, что два дня назад она столь эффектно хлопнула дверью, никто из них не вспоминал.
Вода катила мимо сплошной сверкающей полосой, которую изредка рассекали песчаные отмели и небольшие каменистые островки, за них цеплялась корнями длинная речная трава. У противоположного берега течение было слабее, а дно — глубже, так что вполне можно было поплавать. Когда они подошли поближе, Сол разглядел головы Лотты и Рахиль, а потом — Хаима Фингерхута и его сестры Лии. Еще человек пять лежали на берегу и, судя по всему, спали.
Вода окатывала им ноги и мчалась дальше, к обрубкам, оставшимся от опор моста. Единственная уцелевшая при взрывах арка возвышалась посреди реки как памятник собственной стойкости. Остальные лежали в воде — неправильной формы запруда из битого камня.