В обличье вепря
Шрифт:
Эта странная тишина была нарушена появлением на Прутской равнине советского бронетанкового батальона. Всю первую неделю оккупации на Рингплатц простоял танк. Бронечасть сменил гарнизон, состоявший из краснощеких украинцев в коричневых мундирах; командовали ими узколицые комиссары.
С того дня, как пришли русские, прошло уже больше года. Сол, Рут и Якоб сидели снаружи возле «Шварце Адлера»: пирожных они не ели, поскольку о пирожных остались одни воспоминания, кофе тоже не пили, хотя жидкость в их чашечках по-прежнему носила это название. Сол разглядывал поверхность дымящейся жидкости, которую Август Вайш разливал из стоящей за стойкой хитроумной хромированной машины. Жидкость подернулась рябью, когда один за другим раздались семь взрывов: первый
— Вокзал? — вслух предположил он.
— Синагога, — отозвалась Рут.
— Мост, — сказал Якоб. — Отступающие армии всегда взрывают мосты. Просто в силу привычки.
Он покачал чашкой из стороны в сторону, словно желая окончательно убедиться в том, что она пустая.
На третьей неделе оккупации сбежавших университетских профессоров заменили смесью украинцев и учителей из пригородных деревень, чью дремучую некомпетентность Сол взял в привычку выставлять на посмешище, задавая им нарочито сложно сформулированные вопросы. Три раза в неделю его и других оставшихся в городе студентов загоняли в самую большую поточную аудиторию, где им подробнейшим образом перечисляли несправедливости, совершенные царским режимом, и достижения новой советской власти. Курс этот именовался «Историей» и был обязателен для посещения.
Началась череда совершенно бессистемных открытий и закрытий. Так, медицинское отделение, для реукомплектации которого не нашлось подходящих преподавательских кадров, перестало существовать, зато вновь заработал закрытый семнадцать лет тому назад Еврейский театр. В результате Якоб провел весь прошедший год, изучая ботанику и древнегреческий, а Рут — играя маленькие роли в сценических переработках народных сказок и в советских пьесках, которые режиссеру Еврейского театра, Песаху Эрлиху, всячески рекомендовалось ставить. Большую часть труппы составляли швеи и закройщики с обувной фабрики в Вайнберге, которая закрылась из-за дефицита кожи. Сам Эрлих был ассистентом зубного врача, пока зубной врач не сбежал. В большое театральное здание на Театерплатц вселилась украинская труппа из Лемберга, или Львова, как его предпочитали называть тамошние жители, — и принялась ставить Шекспира, Расина и Кулиша. Рут и Сол провели чудесный вечер за столиком в «Кайзеркафе», передразнивая представление «Береники», которое им было слышно до последнего слова. Львовская труппа имела выраженную тенденцию к громогласности. Новые хозяева города отправили четыре тысячи горожан налаживать новую жизнь в Сибири, а остальным запретили покидать пределы города. Склад пиломатериалов закрыли, и отец Сола нашел работу в конторе главного городского конструктора, где вплоть до отхода русских войск его главной обязанностью было надзирать за городскими мостами.
Однако артисты из бывших перчаточниц и седельщиков с вайнбергской мануфактуры вряд ли были многим лучше, чем режиссер из бывшего помощника зубного врача или вдохновенный певец тракторов из бывшего подражателя Рильке, — по крайней мере, так казалось Солу. Врачи должны лечить людей, а не растения, а торговцы древесиной не имеют отношения к чертежным доскам — если, конечно, речь не идет о поставке и распилке древесины, из которой эти доски будут делать. За истекший год те, кто остался в городе, носили костюмы тех, кто уехал. Одежка сплошь была не по мерке, и вот теперь семь взрывов, по одному на каждую из семи опор, которые с таким прилежанием вырисовывал отец Сола, возвестили о том, что эти нелепые одеяния надлежит снять. И во что же им предстоит теперь переодеться? К ним двигалась целая армия пустых костюмов, которым нужны были только тела. Шесть дней назад Германия вдруг набросилась на своего союзника и объявила войну Советскому Союзу.
— Что, пойдем посмотрим? — предложил Сол.
На Зибенбюргергассе зазывно прозвучал трамвайный звонок.
— Завтра, — сказал
Двое других тоже подняли головы. На крыше башни, там, где раньше красовался двуглавый орел, теперь торчал голый шпиль.
— Лотта мне сказала, что Эрих уехал, — проговорила Рут. — Вы его не видели?
— Эрих? Бред какой-то! — фыркнул Сол.
— В последний раз я видел его две недели назад. И он был напуган, — осторожно поделился своим наблюдением Якоб.
Уже месяц назад стало понятно, что русские собираются уходить. Между вокзалом у подножия горы и его невидимым собратом в Лемберге начал безостановочно сновать поезд, увозя сначала пожитки советских чиновников, потом их семьи и наконец их самих. Когда ушел последний поезд, начальник оставшегося в городе гарнизона объявил жителям, что те должны приготовиться к эвакуации и грядущей мирной жизни на Украине. После чего он сам и его солдаты тоже уехали.
— И что? — не унималась Рут.
Сол покачал головой. Община ремесленников, чьи предки два поколения тому назад эмигрировали в Австрию с Украины и которая ходила молиться в собор на Херренштрассе, уехала в полном составе — несколько сотен беженцев. Гораздо меньшее число дали известные городские коммунисты. Но Эрих не был ни украинцем, ни коммунистом. Они знали его с тех пор, как в первый раз пришли в первый класс младшей школы при институте Майзлера, — то есть с шести лет. Представить себе, чтобы он бежал с русскими, было никак невозможно. Сол так и сказал.
— Это невозможно, но это так и есть, — тут же отреагировал Якоб, — Как и многое другое на этом свете.
Сол нахмурился. Мысль о том, что Эрих мог пуститься в бега, выбила его из состояния равновесия, в чем не преуспело множество иных признаков того, что город приходит в запустение. Эрих был тихим, застенчивым молодым человеком и вполне сносно играл на скрипке.
— Как он мог уехать, не сказав никому ни слова? — обернулась к Якобу Рут.
— Если он вообще уехал, — добавил Сол. — Помните, как он тогда сбежал из дому и спрятался в домике смотрителя бассейна? Его не было трое суток.
— Эриху уже не двенадцать лет, — не допускающим возражений тоном парировал Якоб, — и он не прячется в домике возле бассейна. Он уехал, и мы не знаем почему, но так оно и есть.
Рут сидела, опустив голову. Сол почувствовал, как начинает заводиться. За последний год они с Якобом спорить стали гораздо чаще. Теперь между ними регулярно возникали какие-то застарелые обиды, которые начинались с банального несогласия по какому-нибудь поводу, а потом застаивались сверх всякой меры и разрешению уже не подлежали. Сквозь нарастающее раздражение Сол подумал: неужели одна ссора непременно должна приводить к другой. Для Якоба нейтральной полосы между тем, что известно, и тем, что неизвестно, не существовало. Не было места сомнению. Эрих просто «уехал». И так оно и есть.
А Якоб-то не прав, подумал он. Эрих существует. Он где-то там, далеко. Жизнь Эриха продолжается вне зависимости от того, знают они об этом или нет, едва заметная рябь на самой периферии их поля видения, ссылка на утраченный источник.
Однако Якоб с подобными соображениями не желал иметь ничего общего. Трое друзей уже ссорились этим летом, мирились — и снова ссорились. И в отношениях этих появился некий новый элемент, будто камушек, который регулярно затасовывался между ними, оставляя надолго запоминающиеся царапины. Якоб этих отметин замечать не желал.
— А ты откуда это знаешь? — взорвался наконец Сол.
Он бы наверняка еще много всякого наговорил, но тут вскочила Рут, скрипнув ножками стула по булыжной мостовой, так что эхо этого звука отдалось от стены ратуши, вдребезги разбив едва ли не полную тишину, царившую на Рингплатц. Сол и Якоб вздрогнули и подняли головы, но она уже шла прочь, чуть не бежала, и юбка зло летала из стороны в сторону. Она завернула за угол и исчезла, прежде чем хотя бы один из них успел собраться с духом, чтобы окликнуть ее.