В объятиях заката
Шрифт:
I
Господи, ну почему умирать так больно, думала молодая женщина.
Она обхватила руками раздутый живот, и снова боль пронзила тело внизу и свела бедра.
Когда боль отхлынула, она тяжело задышала, словно раненое животное, стараясь набраться сил для следующей схватки, которая скрутит ее через несколько минут. Разумеется, скрутит — она не надеялась, что ей будет позволено умереть, пока не родился ребенок.
Она дрожала. Шел холодный дождь, его капли острыми иголками кололи кожу, проникая сквозь промокшее истрепанное платье, пропитывая влагой неуклюжий узелок с бельем —
Когда это началось? Вчера, сразу после заката. Ночью боль в пояснице усилилась и поползла дальше, железной хваткой сжав ей живот. Затянутое облаками небо не позволяло точно определить, который час, но ей казалось, что уже утро.
Началась следующая схватка; она остановила взгляд на одном листике с ветки дерева на фоне серого неба над головой. По небу проплывали тучи, безразличные к тому, что в лесах Теннесси, совсем одна, лежит женщина от силы двадцати лет от роду, рожая существо, о котором она не хотела думать как о своем ребенке и вообще как о человеческом существе.
Она легла щекой на подушку из мокрых прошлогодних листьев, и ее слезы смешались с дождем. Ее ребенок был зачат в позоре и унижении и не заслужил лучшей участи, чем рождаться вот так, здесь.
— Господи Иисусе, пусть я умру сейчас! — молила она, чувствуя приближение следующей схватки. Подобно летнему грому, в ней нарастало что-то, набирая силу, чтобы сокрушить стены ее тела. Боль эхом отзывалась во всем ее теле, подобно тому, как отзвуки грома, отражаясь от склонов гор, докатываются до их подножий.
Вчера вечером она старалась не обращать внимания на боль и продолжала идти. Но когда отошли воды, она была вынуждена лечь. Она не хотела останавливаться: ведь каждый день прибавлял еще несколько миль к расстоянию между нею и трупом, который, наверное, уже обнаружили.
Лучше бы он сгнил и его не нашли никогда — но вряд ли стоило надеяться на такую удачу.
Наверняка эта безжалостная боль, которую она сейчас испытывает, Божье наказание за радость видеть одно из его созданий мертвым. И за нежелание принимать участие в жизни того, кого она девять месяцев носила под сердцем. Хотя дитя и было безгрешно, она молилась о том, чтобы не увидеть этой новой жизни, так яростно вырывавшейся из ее тела. Она молилась о том, чтобы умереть раньше.
Следующая схватка, самая сильная из всех, заставила ее полуприподняться. Ночью, когда розоватые воды залили ей панталоны, она сняла их и отбросила в сторону. А сейчас, нащупав, подняла и вытерла ими залитое дождем и слезами лицо. Она безотчетно дрожала от страха и от боли. Ее истерзал этот последний бунт ее тела. Подняв истрепанный подол платья и похожие на паутину остатки нижней юбки выше согнутых колен, она осторожно положила руку между ног…
— О-ох… — всхлипнула она и зарыдала.
Ее пальцы наткнулись на головку ребенка; рука была покрыта кровью и слизью. Она в ужасе раскрыла рот, раздался пронзительный вопль — ее тело напрягалось и изгибалось, стараясь исторгнуть существо, которое после девяти месяцев бережного взращивания вдруг стало чужеродным.
Она приподнялась на локтях, развела ноги пошире
Она вскрикнула и оставшиеся силы вложила в последний толчок, направив весь свой вес в одно-единственное узкое место, ставшее вдвое шире.
И — все. И — освободилась. Измученная, она упала на спину, судорожно хватая воздух ртом и радуясь прохладным каплям дождя, омывавшим ее лицо. В густом лесу было тихо, если не считать ее тяжелого дыхания и звука тяжко падающих капель. Отсутствие звуков было неестественным, пугающим, странным. Новорожденный не кричал и не шевелился.
Забыв о своих молитвах, она попыталась сесть и откинуть подол длинной юбки. И вдруг звериный вой горя и отчаяния вырвался из ее стиснутых губ — она увидела ребенка, комочек голубоватой плоти, который лежал, мертвый, меж ее ног, так и не узнав, что такое жизнь. Орудием его смерти стала задушившая его пуповина; она обмоталась прямо вокруг горла. Сморщенное личико… Он сделал самоубийственный прыжок в этот мир. Она подумала, что он, должно быть, сам выбрал смерть, инстинктивно понимая, что его будут презирать все, включая собственную мать, и предпочел умереть, а не жить в унижении.
— По крайней мере, малыш, тебе не придется страдать, — прошептала она.
Она упала на мягкую землю, слепо уставившись в небо под моросящим дождем, понимая, что у нее жар и, возможно, бред и что мысли о самоубийстве младенца в материнской утробе — сумасшедшие мысли. Но ей стало легче от того, что ее ребенок тоже не захотел жить, как не хотела жить она, что он тоже хотел умереть, как хочет умереть она.
Она понимала, что надо бы помолиться о прощении за радость, испытываемую из-за смерти собственного ребенка, но она слишком устала. Бог и так все поймет. В конце концов, именно Он послал ей эту страшную боль. И разве она не заслужила отдыха?
Глаза ее закрылись, дождь омывал лицо, словно целительный бальзам. Она уже не помнила, когда еще испытывала чувство такого покоя.
Теперь можно умереть.
— Думаешь, она умерла? — спросил ломающийся мальчишеский голос.
— Не знаю, — прошептал в ответ голос чуть постарше. — Потрогай ее и увидишь.
— Не собираюсь я ее трогать. Сам трогай.
Высокий худенький мальчик опустился на костлявые колени у неподвижно распростертого тела. Осторожно, как папа учил, он прислонил винтовку стволом вверх к дереву. Его протянутые к девушке руки нервно подрагивали.
— Ты боишься, да? — поддразнил младший мальчик.
— Нет, не боюсь, — прошипел старший и, чтобы доказать это, поднял указательный палец и приблизил его к верхней губе девушки, впрочем, не касаясь ее. — Она дышит, — с облегчением сказал он. — Она не умерла.
— Как ты думаешь… черт возьми, Бубба, у нее из-под платья кровь идет!
Бубба инстинктивно отпрыгнул назад. Его брат Люк был прав. Из-под края ее платья, едва прикрывавшего колени, натекла лужа багровой крови. На ней не было чулок, а ботинки были истрепанные и рваные, со много раз связанными шнурками.