В объятиях заката
Шрифт:
Она попыталась открыть глаза. Над ней закруглялся белый парусиновый потолок. На ящике рядом с соломенным матрацем, на котором она лежала, горела наполовину прикрученная лампа. Она вытянула ноги, насколько позволяла боль, всем телом ощущая мягкость постели. На ней была белая ночная рубашка. Она без устали шарила руками по телу, пытаясь понять, почему так странно себя чувствует, и наконец поняла — ее живот стал плоским.
И тогда она вспомнила все: страх, боль, ужас оттого, что мертвый ребенок, холодный и посиневший, лежал меж ее ног, — и из ее глаз полились слезы.
— Ну, ну, не надо снова плакать, ладно? Ты уж и так все глаза выплакала, пока спала.
Толстые, огрубевшие от работы, красные в мягком свете лампы пальцы неожиданно нежно стали вытирать слезы с ее щек. Голос тоже был полон понимания и участия.
— Может, поешь похлебки? Из кролика, которого мальчики подстрелили тогда утром, перед тем как найти тебя.
Женщина поднесла ложку к губам девушки, которая, сделав первый глоток через силу, вдруг обнаружила, что горячий бульон очень вкусен и что она проголодалась.
— Где я? — спросила она между двумя ложками бульона.
— В нашем фургоне. Я — Ма Лэнгстон. А тебя нашли мои сыновья. Ты про это помнишь? Ты напугала их до полусмерти. — Она хихикнула. — Люк рассказывал эту историю по всему лагерю. Я уже говорила, что мы в фургоне направляемся с караваном переселенцев в Техас?
На девушку обрушилось слишком много информации разом, чтобы все переварить, поэтому она сосредоточилась на бульоне. Он наполнял ее желудок приятным теплом, углубляя чувство комфорта и безопасности. Долгие недели она спасалась бегством, так боясь преследования, что не искала крыши над головой, спала под открытым небом и ела только то, что удавалось собрать в лесу.
Костлявое лицо, склонившееся над ней, было одновременно строгим и добрым. Жидкие седеющие волосы, зачесанные назад, на затылке стянуты в узел. Это была крупная женщина с очень большой грудью, свисавшей до располневшей талии. Одета она была в поношенный, но чистый ситец. Ее лицо было покрыто сеткой добрых морщинок, но, несмотря на это, щеки были румяными, как у девушки. Словно какой-то добрый бог посмотрел на свое творение и, найдя его грубоватым, подкрасил щеки розовым, чтобы сгладить острые грани.
— Хватит?
Девушка кивнула. Женщина отставила оловянную миску с похлебкой.
— Мне бы хотелось знать твое имя, — произнесла она таким проникновенно-мягким голосом, словно заранее предчувствовала, что эта тема может оказаться нежелательной.
— Лидия.
Редкие брови вопросительно изогнулись.
— Имя само по себе прекрасное, а дальше? Кто твои родители?
Лидия отвернулась. Перед ней встало лицо ее матери, каким она помнила его с раннего детства: молодое и прекрасное, а не бледное и опустошенное лицо женщины, умирающей от отчаяния.
— Просто Лидия, — тихо сказала она. — У меня нет семьи.
Ма поняла. Она взяла руку девушки и легонько погладила. И когда светло-карие глаза вновь обратились к ней, тихо спросила:
— Ты родила ребенка, Лидия, а где твой муж?
— Умер.
— Ах, горе-то какое!
— Нет. Я рада, что он мертв.
Ма была сбита с толку, но слишком вежлива и слишком опасалась за ее здоровье, чтобы продолжать эту тему.
— А что ты делала в лесу одна? Куда ты шла?
Лидия безразлично приподняла худые плечи:
— Никуда. Все равно куда. Мне хотелось умереть.
— Ерунда. Я не позволю тебе умереть. Ты слишком красивая, чтобы умирать. — Ма резко поправила одеяло, скрывая внезапно вспыхнувшее сочувствие к этой странной девушке.
Она разбудила в Ма жалость. Ее лицо, бледное в свете лампы, несло на себе отпечаток трагедии.
— Мы с Па похоронили твоего мальчика в лесу.
Лидия закрыла глаза.
Мальчик. Она даже не заметила этого, бросив на своего ребенка один-единственный взгляд.
— Если хочешь, мы на несколько дней отстанем от каравана, и ты сходишь на могилу, когда поднимешься на ноги.
Лидия яростно замотала головой:
— Нет. Не хочу. — И из-под ее век полились слезы. Ма погладила ее руку.
— Я понимаю, как ты страдаешь, Лидия. У меня семеро, но еще двоих я похоронила. Это самое страшное, что может случиться с женщиной.
«Нет, не самое, — подумала Лидия. — Случаются с женщинами вещи и похуже».
— Теперь поспи. Мне кажется, ты простудилась, лежа там, в лесу, под дождем. Я побуду с тобой.
Лидия взглянула в ее полное сострадания лицо. У нее еще не хватило сил на улыбку, но ее глаза благодарно потеплели.
— Спасибо.
— Поблагодаришь потом, когда поправишься.
— Я не могу оставаться с вами. Я должна… идти.
— И думать нечего идти куда-то еще некоторое время. Оставайся с нами, сколько захочешь. Хоть до самого Техаса.
Лидия хотела возразить. Негоже ей жить с такими достойными людьми. Если бы они знали про нее, если бы они тали… Но глаза ее закрылись, и она провалилась в сон.
И опять его руки шарили по ее телу, по всему ее телу. Она хотела закричать, но его ладонь, грязная и потная, закрыла ей рот. Другой рукой он рвал воротничок ее блузки, пока не стащил ее. Его ненавистная потная рука, получавшая удовольствие от того, что приносила боль, тискала ее грудь. Она вонзила зубы в его ладонь и была наказана пощечиной, от которой у нее зазвенело в ушах и задрожала челюсть.
— Не сопротивляйся, не то я расскажу о нас твоей драгоценной мамочке. Ты же не хочешь, чтобы она узнала, чем мы занимаемся, да? Я думаю, она с ума сойдет… Я думаю, она просто умрет, если узнает, что я тебя обрюхатил, тебе не кажется?