В огне аргентинского танго
Шрифт:
– У нас умерла дочь. И мы больше не можем быть вместе. Она считает, что я виноват в смерти дочери. К тому же у нее есть другой мужчина. Утешитель. Просто разведите нас как можно скорей.
Женщина посмотрела на него долгим сочувствующим взглядом и не стала задавать ненужных и пустых вопросов – все было предельно ясно и понятно. На следующий день ему выдали свидетельство о разводе.
Вернувшись из санатория и узнав, что он с ней развелся, Ольга объявила Протасову войну и подала иск в суд на раздел имущества; правильнее сказать, что ее материальная претензия предполагала не раздел, а «отбор нажитого имущества». Глеба это не волновало, он продолжал жить в своем серо-бело-черном тусклом мире, где
Ольга ведь была права: он виноват, что Алиса умерла!
Не доглядел, пропустил болезнь дочери! Как можно было не понять и не заметить, что все это не просто какие-то гриппы и простуды и ослабление организма после них! Как можно было!
На судебные заседания он не ходил, но Лешка прислал каких-то своих юристов, Протасов подписал документы на право представлять его в суде и тут же забыл про это думать. Когда ему сообщили судебное решение и спросили, как он собирается распорядиться своей половиной квартиры, он подписал и разрешение на проведение сделок по недвижимости.
– Знаешь, ты поехал бы куда-нибудь, – сказала как-то ему бабушка. – Хоть и в свою Аргентину.
И он вдруг ухватился за идею уехать, даже как-то ожил, делом занялся… Правда, это было не совсем то, что имела в виду Антонина Степановна. Протасов понял, что ему надо вырваться из Москвы, что его душит этот город, эти деловые, все знающие люди со своими советами и добрыми намерениями, и принялся просматривать в Интернете варианты загородных домов, выставленных на продажу.
На этот хутор в Тамбовской области он наткнулся совершенно случайно, когда читал данные об одном из заинтересовавших его домов с участком и прочитал там, среди прочей информации, отзывы дизайнера, оформлявшего внутреннее убранство дома и несколько раз сославшегося на предыдущую свою работу на другом объекте. Глебу стало интересно, он поковырялся в разных сайтах и ссылках и нашел этот объект, а посмотрев, понял, что хочет именно его.
По нескольким причинам – далеко не только от Москвы, но и от других городов, трасс и магистралей, и людей: огромный просторный участок, леса вокруг, поля, луга, река рядом, интерьер и монументальность сооружения его тоже устраивали. И главное – расположен в тупике, и мимо никто не ездит. Оказалось, что он давно выставлен на продажу, и хозяева уже несколько раз опускали его в цене.
После первой же ночи, проведенной им в этом доме в качестве хозяина, к Глебу вернулись краски мира. Он встал утром, вышел на веранду, посмотрел вокруг и неожиданно понял, что все вновь обрело цвет и стало даже ярче, чем раньше.
Посветлевшее небо постепенно наполнялось розово-золотистыми сполохами рассвета, окрашивая верхушки величественных сосен и елей дальнего леса, неизбежно и неизменно напоминая, что начинается новый день и всегда будет начинаться, кто бы там у вас ни умер и какие бы страсти и горести вы ни переживали.
– Солнце встает над Аргентиной, – охрипшим голосом сказал Глеб по-испански.
Захваченный врасплох накрывшими его с головой воспоминаниями, он так и просидел на веранде всю ночь и теперь чувствовал, что замерз вполне ощутимо. Замерзли руки и пальцы на ногах, и уши, он почему-то не натянул на них борта вязаной теплой шапочки. Может, потому, что не чувствовал холода, проживая свое прошлое заново. Еще полтора года назад, переехав сюда, он запретил себе вспоминать хоть что-то, тем более смерть Алисы. Но не сильно-то его слушало его подсознание и постоянно подкидывало именно эти последние ее страшные дни, месяцы и часы, лишь иногда позволяя вспомнить и счастливые моменты жизни его ребенка. И он мучительно вытаскивал себя из этих картин прошлого и долго потом приходил в более-менее ровное состояние.
Сегодня из-за Лизы. Она спровоцировала этот неконтролируемый поток видений и картин из его прошлой жизни. То, что он не анализировал и о чем не думал и не вспоминал, и запрещал себе два последних года. Не вспоминал Лизу, свою жизнь, свои бывшие когда-то радости. И то их танго.
– Солнце встает над Аргентиной, – повторил он, встал и пошел в дом.
Протасов растер заледеневшие стопы, натянул на них шерстяные носки, приготовил большую кружку черного чая, отрезал и бросил туда дольку лимона, достал из шкафчика баночку с медом и не спеша долго потягивал чай, запивая медок. Согревался.
Налил себе еще одну кружку, встал из-за стола, подошел к окну и надолго задержался там – смотрел вперед на дикий луг, тянущийся до далекого леса, прихлебывал чаек, думал…
И вдруг резко развернулся и стремительно пошел из кухни, поставив на ходу кружку на стол, пролетел гостиную и распахнул дверь в гардеробную. Он постоял несколько мгновений в нерешительности на пороге, давая себе последнюю возможность передумать. Резко включил свет и принялся быстро собираться.
Поменял шерстяные носки на теплые хлопковые, надел тяжелые спортивные берцы, теплый вязаный свитер, куртку, шапку толстой вязки, рассовал по карманам перчатки и, подхватив небольшой рюкзачок, всегда лежавший наготове собранным для непродолжительного похода, выключил свет и вышел из комнаты.
Он постоял немного на веранде, посмотрел на все разгорающийся и набиравший силу рассвет и, спустившись по ступенькам, решительно прошел через участок и вышел за калитку.
Протасов не строил в голове маршрут и никуда определенно не направлялся, просто, поддавшись импульсу, спровоцированному и Лизой и воспоминаниями, настойчиво звавшему его куда-то, двигался вперед. Он шел, и шел, и шел. По тропинке вдоль кромки луга, туда, в матерый лес. Почему он стремился именно туда, Глеб не понимал, да и не пытался действовать осознанно – шел, куда звало нечто внутри него.
Матерым лес называли местные жители, вкладывая в название свое уважительное отношение к этой чаще. И было за что. В округе на многие километры зелеными островами росли смешанные просторные, достаточно молодые леса, а этот, дальний, словно из сказки старинной возник, с картин Васнецова – древние сосны и ели, мощные стволы, тянущиеся к небу, бурелом на буреломе, всегда темный, труднопроходимый, с еле заметными звериными тропками.
Витяй рассказывал Глебу всякие страшные истории и местные легенды про этот лес, о том, как здесь пропадают люди – вот пошли по малину или грибы и сгинули. А ведь именно за этими дарами природы сюда и ходили местные. Редко, но бывало. Малина тут росла отменная – огромные темные ягоды гнули ветки к земле и пахли совершенно неправдоподобно, и имели особенную сладость, а уж рыжики в этом лесу были такими знатными, что нигде больше таких и не сыщешь. Глеба сюда Витяй водил и места грибные да ягодные показывал, но каждый раз пугал, стращал и наставлял, что в чащобу ни в коем случае не соваться – только по кромке, да так, чтобы просвет всегда видать!
А Глеб пер и пер вперед, в ту самую чащобу. В лесу по большей части еще лежал до конца не растаявший снег, в который Протасов то и дело проваливался выше щиколотки, оскальзывался, застревал меж веток павших деревьев, но упорно и настойчиво углубляясь все дальше и дальше – продираясь через завалы и кустарники, двигался вперед, сам не зная куда.
И в какой-то момент он почувствовал, что пришел. Глеб понятия не имел, почему ему вообще понадобилось куда-то переться, продираясь сквозь бурелом, и что его толкало и звало вперед, какие смутные мысли и побудительные желания и почему именно здесь он понял, что добрался до нужного места.